Проза, которая нам нравится...

Здесь вы можете выложить опубликовать свои статьи, сочинения, научные концепции, теории и поделится мнением с другими авторами

Иногда заходит
Сообщения: 1
Зарегистрирован: 27 июн 2015, 19:02
Репутация: 0
Пол:

Re: Проза, которая нам нравится...

Сообщение Irinakagadii » 30 июн 2015, 11:48

Очень здорово

Иногда заходит
Сообщения: 4
Зарегистрирован: 18 июл 2015, 20:35
Репутация: 0
Пол:

Re: Проза, которая нам нравится...

Сообщение Ellionorka » 19 июл 2015, 02:32

Он предлагает мне сесть. И я, немног оподумав, начинаю говорить:
- Да. Любовь это болезнь, вы правы. И чаще всего она напоминает глупую гонку за своей фантазией и эта иллюзорная погоня полна мучительной похоти, драматизма и в итоге оборачивается чередой жесточайших разочарований, в которых пламенная страсть оборачивается холодной ненавистью и изменами. Я знаю это. Но я знаю, так же, солдат, которые без рук, безног, сползущими за ними кишками и зубами рвали врага, потому что их ждали дома любимые женщины. Я прошёл с ними через 17 больших сражений и я знаю чьи имена они выхаркивают, когда я за недостатком обезболивающих препаратов, поживому шью им раны и когда их зубы крошатся от невыносимой боли. Я знаю, какие слова выташниваються вместе с кровью, когда я без наркоза отпиливаю им загонгрененные ноги и руки. Я знаю на кого они молятся и кого зовут, когда лежат вывернутые на изнанку на моём, залитом кровью, операционном столе. Они зовут своих женщин. И только потому и выживают, что эти женщины в их, задымленном болевым шоком, сознании приходят к ним. Приходяти поют им песни о любви и кладут им руки на головы. И те выживают не потому что я хороший врач, а потому что им есть за что держаться в этом аду.
Да, их профессия - ненависть, но это снаружи, а внутри... Вы знаете что держит их изнутри? И заставляет их выживать?

Аватара пользователя
Ветеран
Сообщения: 5736
Зарегистрирован: 19 апр 2012, 20:04
Репутация: 428
Пол:

Re: Проза, которая нам нравится...

Сообщение Червь пустыни » 18 сен 2015, 13:15

- Я редко вмешиваюсь в ход вещей, - сказал он. - Только один раз я
убил человека. Пришлось. Это так сильно изменило ход событий, что я не мог
видеть будущее, но я достаточно ясно видел, что произойдет, если этот
человек останется жить. Это было так плохо, что хуже и представить нельзя.
Поэтому я и убил его.
Я снова вмешиваюсь, потому что знаю, каким будет будущее с вами.
Снова я долго не смогу заглядывать вперед. Но потом ход событий
выровняется, и я смогу смотреть.
На этот раз я не убиваю. Став старше, я многое узнал. К тому же вы
бессмертный. Вы можете без вреда для себя спать долгое, долгое время. Вот
это вам и придется делать, сынок, - спать.
Надеюсь, вы умрете во сне. Надеюсь мне не придется будить вас. Потому
что если я сделаю это, значит дела снова плохи. Мы с вами долгожители. Мы
проживем долго, а за это время может случиться многое.
Я кое-что вижу. Смутно - ведь очень далеко впереди. Но я вижу
возможности. Джунгли могут вернуться. Могут появиться новые мутировавшие
формы жизни - создания Венеры коварны. И мы ведь не останемся навсегда на
Венере. Это только первая колония. Мы отправимся к другим планетам и
звездам. Там тоже могут быть опасности, и скорее, чем думаете. Может,
кто-то попытается колонизировать наш мир; так было всегда и так будет.
Может быть, нам еще понадобиться такой человек, как вы, Сэм.
Тогда я разбужу вас.
Мудрое коричневое лицо смотрело на Сэма сквозь облака дыма.
- Отныне, - сказал Кроувелл, - вы будете спать. Вы сделали свою
работу. Спите спокойно, сынок, - и спокойной ночи.
Сэм лежал неподвижно. Свет потускнел. Он не был уверен, так ли это.
Может, у него просто темнело в глазах.
Ему о многом нужно было подумать, а времени мало. Он бессмертный. Он
должен жить...
Сэм Харкер, бессмертный. Харкер. Харкер.
В голове его звучала музыка карнавала в башне Делавер, он видел яркие
ленты на движущихся Путях, вдыхал плывущие запахи, улыбался в лицо Кедры.
Какую-то секунду он отчаянно цеплялся за края обламывающегося утеса,
а жизнь и сознание раскалывались на куски под его руками.
Тьма и тишина заполнили погребенную комнату. Подземный Человек,
глубоко погрузив корни, наконец уснул.




ЭПИЛОГ

Сэм проснулся
каттнер

Добавлено спустя 1 месяц 9 дней 1 час 36 минут 49 секунд:
| +
Каттнер, Кэтрин Л.Мур. Все тенали бороговы...



Нет смысла описывать ни Унтахорстена, ни его местонахождение, потому
что, во-первых, с 1942 года нашей эры прошло немало миллионов лет, а
во-вторых, если говорить точно, Унтахорстен был не на Земле. Он занимался
тем, что у нас называется экспериментированием, в месте, которое мы бы
назвали лабораторией. Он собирался испытать свою машину времени.
Уже подключив энергию, Унтахорстен вдруг вспомнил, что Коробка пуста.
А это никуда не годилось. Для эксперимента нужен был контрольный предмет -
твердый и объемный, в трех измерениях, чтобы он мог вступить во
взаимодействие с условиями другого века. В противном случае, по
возвращении машины Унтахорстен не смог бы определить, где она побывала.
Твердый же предмет в Коробке будет подвергаться энтропии и бомбардировке
космических лучей другой эры, и Унтахорстен сможет по возвращении машины
замерить изменения как качественные, так и количественные. Затем в работу
включатся Вычислители и определят, где Коробка побывала в 1000000 году
Новой эры, или в 1000 году, или, может быть, в 0001 году.
Не то чтобы это было кому-нибудь интересно, кроме самого
Унтахорстена. Но он во многом был просто ребячлив.
Времени оставалось совсем мало. Коробка уже засветилась и начала
содрогаться. Унтахорстен торопливо огляделся и направился в соседнее
помещение. Там он сунул руку в контейнер, где хранилась всякая ерунда, и
вынул охапку каких-то странных предметов. Ага, старые игрушки сына
Сновена. Мальчик захватил их с собой, когда, овладев необходимой техникой,
покидал Землю. Ну, Сновену этот мусор больше не нужен. Он перешел в новое
состояние и детские забавы убрал подальше. Кроме того, хотя жена
Унтахорстена и хранила игрушки из сентиментальных соображений, эксперимент
был важнее.
Унтахорстен вернулся в лабораторию, швырнул игрушки в Коробку и
захлопнул крышку. Почти в тот же момент вспыхнул контрольный сигнал.
Коробка исчезла. Вспышка при этом была такая, что глазам стало больно.
Унтахорстен ждал. Он ждал долго.
В конце концов он махнул рукой и построил новую машину, но результат
получился точно такой же. Поскольку ни Сновен, ни его мать не огорчились
пропажей первой порции игрушек, Унтахорстен опустошил контейнер и остатки
детских сувениров использовал для второй Коробки.
По его подсчетам, эта Коробка должна была попасть на Землю во второй
половине XIX века Новой эры. Если это и произошло, то Коробка осталась
там.
Раздосадованный, Унтахорстен решил больше не строить машин времени.
Но зло уже свершилось. Их было две, и первая...


Скотт Парадин нашел ее, когда прогуливал уроки.
К полудню он проголодался, и крепкие ноги принесли его к ближайшей
лавке. Там он пустил в дело свои скудные сокровища, экономно и с
благородным презрением к собственному аппетиту. Затем отправился к ручью
поесть.
Покончив с сыром, шоколадом и печеньем и опустошив бутылку содовой,
Скотт наловил головастиков и принялся изучать их с некоторой долей
научного интереса. Но ему не удалось углубиться в исследования. Что-то
тяжелое скатилось с берега и плюхнулось в грязь у самой воды, и Скотт,
осторожно осмотревшись, заторопился поглядеть, что это такое.
Это была Коробка. Та самая Коробка. Хитроумные приспособления на ее
поверхности Скотту ни о чем не говорили, хотя, впрочем, его удивило, что
вся она оплавлена и обуглена. Высунув кончик языка из-за щеки, он потыкал
Коробку перочинным ножом - хм! Вокруг никого, откуда же она появилась?
Наверно, ее кто-нибудь здесь оставил, из-за оползня она съехала с того
места, где прежде лежала.
- Это спираль, - решил Скотт, и решил неправильно. Эта штука была
спиралевидная, но она не была спиралью из-за пространственного
искривления.
Но ни один мальчишка не оставит Коробку запертой, разве что его
оттащить насильно. Скотт ковырнул поглубже. Странные углы у этой штуки.
Может, здесь было короткое замыкание, поэтому? - Фу-ты! - Нож соскользнул.
Скотт пососал палец и длинно, умело выругался.
Может, это музыкальная шкатулка?
Скотт напрасно огорчался. Эта штука вызвала бы головную боль у
Эйнштейна и довела бы до безумия Штайнмеца. Все дело было, разумеется, в
том, что Коробка еще не совсем вошла в тот пространственно-временной
континуум, в котором существовал Скотт, и поэтому открыть ее было
невозможно. Во всяком случае, до тех пор, пока Скотт не пустил в ход
подходящий камень и не выбил эту спиралевидную неспираль в более удобную
позицию.
Фактически он вышиб ее из контакта с четвертым измерением, высвободив
пространственно-временной момент кручения. Раздался резкий щелчок. Коробка
слегка содрогнулась и лежала теперь неподвижно, существуя уже полностью.
Теперь Скотт открыл ее без труда.
Первое, что попалось ему на глаза, был мягкий вязаный шлем, но Скотт
отбросил его без особого интереса. Ведь это была всего-навсего шапка.
Затем он поднял прозрачный стеклянный кубик, такой маленький, что он
уместился на ладони - слишком маленький, чтобы вмещать какой-то сложный
аппарат. Моментально Скотт разобрался, в чем дело. Стекло было
увеличительным. Оно сильно увеличивало то, что было в кубике. А там было
нечто странное. Например, крохотные человечки...
Они двигались. Как автоматы, только более плавно. Как будто смотришь
спектакль. Скотта заинтересовали их костюмы, а еще больше то, что они
делали. Крошечные человечки ловко строили дом. Скотту подумалось, хорошо
бы дом загорелся, он бы посмотрел, как тушат пожар.
Недостроенное сооружение вдруг охватили языки пламени. Человечки с
помощью множества каких-то сложных приборов ликвидировали огонь.
Скотт очень быстро понял, в чем дело. Но его это слегка озадачило.
Эти куклы слушались его мыслей! Когда он сообразил это, то испугался и
отшвырнул кубик подальше. Он стал было взбираться вверх по берегу, но
передумал и вернулся. Кубик лежал наполовину в воде и сверкал на солнце.
Это была игрушка. Скотт чувствовал это безошибочным инстинктом ребенка. Но
он не сразу поднял кубик. Вместо этого он вернулся к коробке и стал
исследовать то, что там оставалось.
Он спрятал находку в своей комнате наверху, в самом дальнем углу
шкафа. Стеклянный кубик засунул в карман, который уже и так оттопыривался,
- там был шнурок, моток проволоки, два пенса, пачка фольги, грязная марка
и обломок полевого шпата.
Вошла вперевалку двухлетняя сестра Скотта, Эмма, и сказала: "Привет!"
- Привет, пузырь, - кивнул Скотт с высоты своих семи лет и нескольких
месяцев. Он относился к Эмме крайне покровительственно, но она принимала
это как должное. Маленькая, пухленькая, большеглазая, она плюхнулась на
ковер и меланхолически уставилась на свои башмачки.
- Завяжи, Скотти, а?
- Балда, - сказал Скотт добродушно, но завязал шнурки. - Обед скоро?
Эмма кивнула.
- А ну-ка покажи руки. - Как ни странно, они были вполне чистые,
хотя, конечно, не стерильные. Скотт задумчиво поглядел на свои собственные
ладони и, гримасничая, отправился в ванную, где совершил беглый туалет,
так как головастики оставили следы.
Наверху в гостиной Деннис Парадин и его жена Джейн пили предобеденный
коктейль. Деннис был среднего роста, волосы чуть тронуты сединой, но
моложавый, тонкое лицо, с поджатыми губами. Он преподавал философию в
университете. Джейн - маленькая, аккуратная, темноволосая и очень
хорошенькая. Она отпила мартини и сказала:
- Новые туфли. Как тебе?
- Да здравствует преступность! - пробормотал Парадин рассеянно. -
Что? Туфли? Не сейчас. Дай закончить коктейль. У меня был тяжелый день.
- Экзамены?
- Ага. Пламенная юность, жаждущая обрести зрелость. Пусть они все
провалятся. Подальше, в ад. Аминь!
- Я хочу маслину, - сказала Джейн.
- Знаю, - сказал Парадин уныло. - Я уж и не помню, когда сам ее ел. Я
имею в виду, в мартини. Даже если я кладу в твой стакан полдюжины, тебе
все равно мало.
- Мне нужна твоя. Кровные узы. Символ. Поэтому.
Парадин мрачно взглянул на нее и скрестил длинные ноги:
- Ты говоришь, как мои студенты.
- Честно говоря, не вижу смысла учить этих мартышек философии. Они
уже не в том возрасте. У них уже сформировались и привычки, и образ
мышления. Они ужасно консервативны, хотя, конечно, ни за что в этом не
признаются. Философию могут постичь совсем зрелые люди либо младенцы вроде
Эммы и Скотта.
- Ну, Скотти к себе в студенты не вербуй, - попросила Джейн, - он еще
не созрел для доктора философии. Мне вундеркинды ни к чему, особенно если
это мой собственный сын. Дай свою маслину.
- Уж Скотти-то, наверно, справился бы лучше, чем Бетти Доусон, -
проворчал Парадин.
- И он угас пятилетним стариком, выжив из ума, - продекламировала
Джейн торжественно, - дай свою маслину.
- На. Кстати, туфли мне нравятся.
- Спасибо. А вот и Розали. Обедать?
- Все готово, мисс Парадин, - сказала Розали, появляясь на пороге. -
Я позову мисс Эмму и мистера Скотти.
- Я сам. - Парадин высунул голову в соседнюю комнату и закричал:
- Дети! Сюда, обедать!
Вниз по лестнице зашлепали маленькие ноги. Показался Скотт,
приглаженный и сияющий, с торчащим вверх непокорным вихром. За ним Эмма,
которая осторожно передвигалась по ступенькам. На полпути ей надоело
спускаться прямо, она села и продолжала путь по-обезьяньи, усердно
пересчитывая ступеньки маленьким задиком. Парадин, зачарованный этой
сценой, смотрел не отрываясь, как вдруг почувствовал сильный толчок. Это
налетел на него сын.
- Здорово, папка! - завопил Скотт.
Парадин выпрямился и взглянул на сына с достоинством.
- Сам здорово. Помоги мне подойти к столу. Ты мне вывихнул минимум
одно бедро.
Но Скотт уже ворвался в соседнюю комнату, где в порыве эмоций
наступил на туфли, пробормотал извинение и кинулся к своему месту за
столом. Парадин, идя за ним с Эммой, крепко уцепившейся короткой пухлой
ручкой за его палец, поднял бровь.
- Интересно, что у этого шалопая на уме?
- Наверно, ничего хорошего, - вздохнула Джейн. - Здравствуй, милый.
Ну-ка, посмотрим твои уши.
Обед проходил спокойно, пока Парадин не взглянул случайно на тарелку
Скотта.
- Привет, это еще что? Болен? Или за завтраком объелся?
Скотт задумчиво досмотрел на стоящую перед ним еду.
- Я уже съел сколько мне было нужно, пап, - объяснил он.
- Ты обычно ешь сколько в тебя влезет и даже больше, - сказал
Парадин. - Я знаю, мальчики, когда растут, должны съедать в день тонны
пищи, а ты сегодня не в порядке. Плохо себя чувствуешь?
- Н-нет. Честно, я съел столько, сколько мне нужно.
- Сколько хотелось?
- Ну да. Я ем по-другому.
- Этому вас в школе учили? - спросила Джейн.
Скотт торжественно покачал головой.
- Никто меня не учил. Я сам обнаружил. Мне плевотина помогает.
- Попробуй объяснить снова, - предложил Парадин. - Это слово не
годится.
- Ну... слюна. Так?
- Ага. Больше пепсина? Что, Джейн, в слюне есть пепсин? Я что-то не
помню.
- В моей есть яд, - вставила Джейн. - Опять Розали оставила комки в
картофельном пюре.
Но Парадин заинтересовался.
- Ты хочешь сказать, что извлекаешь из пищи все, что можно, - без
отходов - и меньше ешь?
Скотт подумал.
- Наверно, так. Это не просто плев... слюна. Я вроде бы определяю,
сколько положить в рот за один раз, и чего с чем. Не знаю, делаю, и все.
- Хм-м, - сказал Парадин, решив позднее это проверить, - довольно
революционная мысль. - У детей часто бывают нелепые идеи, но эта могла
быть не такой уж абсурдной. Он поджал губы: - Я думаю, постепенно люди
научатся есть совершенно иначе - я имею в виду, как есть, а не только что
именно. То есть какую именно пищу. Джейн, наш сын проявляет признаки
гениальности.
- Да?
- Он сейчас высказал очень интересное соображение о диетике. Ты сам
до него додумался, Скотт?
- Ну конечно, - сказал мальчик, сам искренне в это веря.
- А каким образом?
- Ну, я... - Скотт замялся. - Не знаю. Да это ерунда, наверно.
Парадин почему-то был разочарован.
- Но ведь...
- Плюну! Плюну! - вдруг завизжала Эмма в неожиданном приступе
озорства и попыталась выполнить свою угрозу, но лишь закапала слюной
нагрудник.
Пока Джейн с безропотным видом увещевала и приводила дочь в порядок,
Парадин разглядывал Скотта с удивлением и любопытством. Но дальше события
стали развиваться только после обеда, в гостиной.
- Уроки задали?
- Н-нетт, - сказал Скотт, виновато краснея. Чтобы скрыть смущение, он
вынул из кармана один из предметов, которые нашел в Коробке, и стал
расправлять его. Это оказалось нечто вроде четок с нанизанными бусами.
Парадин сначала не заметил их, но Эмма увидела. Она захотела поиграть с
ними.
- Нет. Отстань, пузырь, - приказал Скотт. - Можешь смотреть.
Он начал возиться с бусами, послышались странные мягкие щелчки. Эмма
протянула пухлый палец и тут же пронзительно заплакала.
- Скотти, - предупреждающе сказал Парадин.
- Я ее не трогал.
- Укусили. Они меня укусили, - хныкала Эмма.
Парадин поднял голову. Взглянул, нахмурился. Какого еще...
- Это что, абак? [абак - вид счетов] - спросил он. - Пожалуйста, дай
взглянуть.
Несколько неохотно Скотт принес свою игрушку к стулу отца. Парадин
прищурился. Абак в развернутом виде представлял собой квадрат не менее
фута в поперечнике, образованный тонкими твердыми проволочками, которые
местами переплетались. На проволочки были нанизаны цветные бусы. Их можно
было двигать взад и вперед с одной проволочки на другую, даже в местах
переплетений. Но ведь сквозную бусину нельзя передвинуть с одной проволоки
на другую, если они _п_е_р_е_п_л_е_т_а_ю_т_с_я_...
Так что, очевидно, бусы были несквозные. Парадин взглянул
внимательнее. Вокруг каждого маленького шарика шел глубокий желобок, так
что шарик можно было одновременно и вращать, и двигать вдоль проволоки.
Парадин попробовал отсоединить одну бусину. Она держалась как
намагниченная. Металл? Больше похоже на пластик.
Да и сама рама... Парадин не был математиком. Но углы, образованные
проволочками, были какими-то странными, в них совершенно отсутствовала
Эвклидова логика. Какая-то путаница. Может, это так и есть? Может, это
головоломка?
- Где ты взял эту штуку?
- Мне дядя Гарри дал, - мгновенно придумал Скотт, - в прошлое
воскресенье, когда он был у нас.
Парадин попробовал передвигать бусы и ощутил легкое замешательство.
Углы были какие-то нелогичные. Похоже на головоломку. Вот эта красная
бусина, если ее передвинуть по _э_т_о_й_ проволоке в _т_о_м_ направлении,
должна попасть вот _с_ю_д_а_ - но она не попадала. Лабиринт. Странный, но
наверняка поучительный. У Парадина появилось ясное ощущение, что у него на
эту штуку терпения не хватит.
У Скотта, однако, хватило. Он вернулся в свой угол и, что-то ворча,
стал вертеть и передвигать бусины. Бусы _д_е_й_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о
кололись, когда Скотт брался не за ту бусину или двигал ее в неверном
направлении. Наконец он с торжеством завершил работу.
- Получилось, пап!
- Да? А ну-ка посмотрим. - Эта штука выглядела точно так же, как и
раньше, но Скотт улыбался и что-то показывал.
- Я добился, чтобы она исчезла.
- Но она же здесь.
- Вон та голубая бусина. Ее уже нет.
Парадин этому не поверил и только фыркнул. Скотт опять задумался над
рамкой. Он экспериментировал. На этот раз эта штука совсем не кололась.
Абак уже подсказал ему правильный метод. Сейчас он уже мог делать все
по-своему. Причудливые проволочные углы сейчас почему-то казались уж не
такими запутанными.
Это была на редкость поучительная игрушка...
"Она, наверно, действует, - подумал Скотт, - наподобие этого
стеклянного кубика". - Вспомнив о нем, он вытащил его из кармана и отдал
абак Эмме, онемевшей от радости.
Она немедленно принялась за дело, двигая бусы и теперь не обращая
внимания на то, что они колются, да и кололись они только чуть-чуть, и
поскольку она хорошо все перенимала, ей удалось заставить бусину исчезнуть
почти так же быстро, как Скотту. Голубая бусина появилась снова, но Скотт
этого не заметил.
Он предусмотрительно удалился в угол между диваном и широким креслом
и занялся кубиком.
Внутри были маленькие человечки, крошечные куклы, сильно увеличенные
в размерах благодаря увеличительным свойствам стекла, и они двигались
по-настоящему. Они построили дом. Он загорелся, и пламя выглядело как
настоящее, а они стояли рядом и ждали. Скотт нетерпеливо выдохнул:
"Гасите!"
Но ничего не произошло. Куда же девалась эта странная пожарная машина
с вращающимися кранами, та, которая появлялась раньше? Вот она. Вот вплыла
в картинку и остановилась. Скотт мысленно приказал ей начать работу.
Это было забавно. Как будто ставишь пьесу, только более реально.
Человечки делали то, что Скотт мысленно им приказывал. Если он совершал
ошибку, они ждали, пока он найдет правильный путь. Они даже предлагали ему
новые задачи...
Кубик тоже был очень поучительной игрушкой. Он обучал Скотта
подозрительно быстро и очень развлекал при этом. Но он не давал ему пока
никаких по-настоящему новых сведений. Мальчик не был к этому готов.
Позднее... Позднее...
Эмме надоел абак, и она отправилась искать Скотта. Она не могла его
найти, и в его комнате его тоже не было, но, когда она там очутилась, ее
заинтересовало то, что лежало в шкафу. Она обнаружила коробку. В ней
лежало сокровище без хозяина - кукла, которую Скотт видел, но
пренебрежительно отбросил.
С громким воплем Эмма снесла куклу вниз, уселась на корточках посреди
комнаты и начала разбирать ее на части.
- Милая! Что это?
- Мишка!
Это был явно не ее мишка, мягкий, толстый и ласковый, без глаз и
ушей. Но Эмма всех кукол называла мишками.
Джейн Парадин помедлила.
- Ты взяла это у какой-нибудь девочки?
- Нет. Она моя.
Скотт вышел из своего убежища, засовывая кубик в карман.
- Это - э-э-э... Это от дяди Гарри.
- Эмма, это дал тебе дядя Гарри?
- Он дал ее мне для Эммы, - торопливо вставил Скотт, добавляя еще
один камень в здание обмана. - В прошлое воскресенье.
- Ты разобьешь ее, маленькая.
Эмма принесла куклу матери.
- Она разнимается. Видишь?
- Да? Это... ох! - Джейн ахнула. Парадин быстро поднял голову.
- Что такое?
Она подошла к нему и протянула куклу, постояла, затем, бросив на него
многозначительный взгляд, пошла в столовую.
Он последовал за ней и закрыл дверь. Джейн уже положила куклу на
прибранный стол.
- Она не очень-то симпатичная, а, Денни?
- Хм-м. - На первый взгляд кукла выглядела довольно неприятно. Можно
было подумать, что это анатомическое пособие для студентов-медиков, а не
детская игрушка...
Эта штука разбиралась на части - кожа, мышцы, внутренние органы - все
очень маленькое, но, насколько Парадин мог судить, сделано идеально. Он
заинтересовался.
- Не знаю. У ребенка такие вещи вызывают совсем другие ассоциации...
- Посмотри на эту печень. Это же печень?
- Конечно. Слушай, я... странно.
- Что?
- Оказывается, анатомически она не совсем точна, - Парадин придвинул
стул. - Слишком короткий пищеварительный тракт. Кишечник маленький. И
аппендикса нет.
- Зачем Эмме такая вещь?
- Я бы сам от такой не отказался, - сказал Парадин. - И где только
Гарри ухитрился ее раздобыть? Нет, я не вижу в ней никакого вреда. Это у
взрослых внутренности вызывают неприятные ощущения. А у детей нет. Они
думают, что внутри они целенькие, как редиски. А с помощью этой куклы Эмма
хорошо познакомится с физиологией.
- А это что? Нервы?
- Нет, нервы вот тут. А это артерия, вот вены. Какая-то странная
аорта... - Парадин был совершенно сбит с толку. - Это... как по-латыни
"сеть"? Во всяком случае... А? Ретана? Ратина?
- Респирация? - предложила Джейн наугад.
- Нет. Это дыхание, - сказал Парадин уничтожающе. - Не могу понять,
что означает вот эта сеть светящихся нитей. Она пронизывает все тело, как
нервная система.
- Кровь.
- Да нет. Не кровообращение и не нервы - странно. И вроде бы связано
с легкими.
Они углубились в изучение загадочной куклы. Каждая деталь в ней была
сделана удивительно точно, и это само по себе было странно, если учесть
физиологические отклонения от нормы, которые подметил Парадин.
- Подожди-ка, я притащу Гоулда, - сказал Парадин, и вскоре он уже
сверял куклу с анатомическими схемами в атласе. Это мало чем ему помогло и
только увеличило его недоумение.
Но это было интереснее, чем разгадывать кроссворд.
Тем временем в соседней комнате Эмма двигала бусины на абаке.
Движения уже не казались такими странными. Даже когда бусины исчезали. Она
уже почти почувствовала куда. Почти...
Скотт пыхтел, уставившись на свой стеклянный кубик, и мысленно
руководил постройкой здания. Он делал множество ошибок, но здание
строилось - оно было немного посложнее того, что уничтожило огнем. Он тоже
обучался - привыкал...
Ошибка Парадина, с чисто человеческой точки зрения, состояла в том,
что он не избавился от игрушек с самого начала. Он не понял их назначения,
а к тому времени, как он в этом разобрался, события зашли уже довольно
далеко. Дяди Гарри не было в городе, и у него проверить Парадин не мог.
Кроме того, шла сессия, а это означало дополнительные нервные усилия и
полное изнеможение к вечеру; к тому же Джейн в течение целой недели
неважно себя чувствовала. Эмма и Скотт были предоставлены сами себе.
- Папа, - обратился Скотт к отцу однажды вечером, - что такое
"исход"?
- Поход?
Скотт поколебался.
- Да нет... не думаю. Разве "исход" неправильное слово?
- "Исход", - это по-научному "результат". Годится?
- Не вижу в этом смысла, - пробормотал Скотт и хмуро удалился, чтобы
заняться абаком. Теперь он управлялся с ним крайне искусно. Но, следуя
детскому инстинкту избегать вмешательства в свои дела, они с Эммой обычно
занимались игрушками, когда рядом никого не было. Не намеренно, конечно,
но самые сложные эксперименты проводились, только если рядом не было
взрослых.
Скотт обучался быстро. То, что он видел сейчас в кубике, мало было
похоже на те простые задачи, которые он получал там вначале. Новые задачи
были сложные и невероятно увлекательные. Если бы Скотт сознавал, что его
обучением руководят и направляют его, пусть даже чисто механически, ему,
вероятно, стало бы неинтересно. А так его интерес не увядал.
Абак и кукла, и кубик - и другие игрушки, которые дети обнаружили в
коробке...
Ни Парадин, ни Джейн не догадывались о том воздействии, которое
оказывало на детей содержимое машины времени.
Да и как можно было догадаться? Дети - прирожденные актеры из
самозащиты. Они еще не приспособились к нуждам взрослого мира, нуждам,
которые для них во многом необъяснимы. Более того, их жизнь усложняется
неоднородностью требований. Один человек говорит им, что в грязи играть
можно, но, копая землю, нельзя выкапывать цветы и разрушать корни. А
другой запрещает возиться в грязи вообще. Десять заповедей не высечены на
камне. Их толкуют по-разному, и дети всецело зависят от прихотей тех, кто
рождает их, кормит, одевает. И тиранит. Молодое животное не имеет ничего
против такой благожелательной тирании, ибо это естественное проявление
природы. Однако это животное имеет индивидуальность и сохраняет свою
целостность с помощью скрытого, пассивного сопротивления.
В поле зрения взрослых ребенок меняется. Подобно актеру на сцене,
если только он об этом не забывает, он стремится угодить и привлечь к себе
внимание. Такие вещи свойственны и взрослым. Но у взрослых это не менее
заметно - для других взрослых.
Трудно утверждать, что у детей нет тонкости. Дети отличаются от
взрослых животных тем, что они мыслят иным образом. Нам довольно легко
разглядеть их притворство, но и им наше тоже. Ребенок способен безжалостно
разрушить воздвигаемый взрослыми обман. Разрушение идеалов - прерогатива
детей.
С точки зрения логики, ребенок представляет собой пугающе идеальное
существо. Вероятно, младенец - существо еще более идеальное, но он
настолько далек от взрослого, что критерии сравнения могут быть лишь
поверхностными. Невозможно представишь себе мыслительные процессы у
младенца. Но младенцы мыслят даже еще до рождения. В утробе они двигаются,
спят, и не только всецело подчиняясь инстинкту. Мысль о том, что еще не
родившийся эмбрион может думать, нам может показаться странной. Это
поражает и смешит, и приводит в ужас. Но ничто человеческое не может быть
чуждым человеку.
Однако младенец еще не человек. А эмбрион - тем более. Вероятно,
именно поэтому Эмма больше усвоила от игрушек, чем Скотт. Разве что он мог
выражать свои мысли, а она нет, только иногда, загадочными обрывками. Ну
вот, например, эти ее каракули...
Дайте маленькому ребенку карандаш и бумагу, и он нарисует нечто
такое, что для него выглядит иначе, чем для взрослого. Бессмысленная мазня
мало чем напоминает пожарную машину, но для крошки это и _е_с_т_ь
пожарная машина. Может быть, даже объемная, в трех измерениях. Дети иначе
мыслят и иначе видят.
Парадин размышлял об этом однажды вечером, читая газету и наблюдая
Эмму и Скотта. Скотт о чем-то спрашивал сестру. Иногда он спрашивал
по-английски. Но чаще прибегал к помощи какой-то тарабарщины и жестов.
Эмма пыталась отвечать, но у нее ничего не получалось.
В конце концов Скотт достал бумагу и карандаш. Эмме это понравилось.
Высунув язык, она тщательно царапала что-то. Скотт взял бумагу, посмотрел
и нахмурился.
- Не так, Эмма, - сказал он.
Эмма энергично закивала. Она снова схватила карандаш и нацарапала
что-то еще. Скотт немного подумал, потом неуверенно улыбнулся и встал. Он
вышел в холл. Эмма опять занялась абаком.
Парадин поднялся и заглянул листок - у него мелькнула сумасшедшая
мысль, что Эмма могла вдруг освоить правописание. Но это было не так.
Листок был покрыт бессмысленными каракулями - такими, какие знакомы всем
родителям. Парадин поджал губы.
Скотт вернулся, и вид у него был довольный. Он встретился с Эммой
взглядом и кивнул. Парадина кольнуло любопытство.
- Секреты?
- Не-а. Эмма... ну, попросила для нее кое-что сделать.
Возможно, Парадин и Джейн выказали слишком большой интерес к
игрушкам. Эмма и Скотт стали прятать их, и играли с ними, только когда
были одни. Они никогда не делали этого открыто, но кое-какие неявные меры
предосторожности принимали. Тем не менее это тревожило, и особенно Джейн.


- Денни, Скотти очень изменился. Миссис Бернс сказала, что он до
смерти напугал ее Френсиса.
- Полагаю, что так, - Парадин прислушался. Шум в соседней комнате
подсказал ему местонахождение сына. - Скотти?
- Ба-бах! - сказал Скотт и появился на пороге улыбаясь. - Я их всех
поубивал. Космических пиратов. Я тебе нужен, пап?
- Да. Если ты не против отложить немного похороны пиратов. Что ты
сделал Френсису Бернсу?
Синие глаза Скотти выразили беспредельную искренность.
- Я?
- Подумай. Я уверен, что ты вспомнишь.
- А-ах. Ах это! Не делал я его.
- Ему, - машинально поправила Джейн.
- Ну, ему. Честно. Я только дал ему посмотреть свой телевизор, и
он... он испугался.
- Телевизор?
Скотт достал стеклянный кубик.
- Ну, это не совсем телевизор. Видишь?
Парадин стал разглядывать эту штуку, неприятно пораженный
увеличительными стеклами. Однако он ничего не видел, кроме бессмысленного
переплетения цветных узоров.
- Дядя Гарри...
Парадин потянулся к телефону. Скотт судорожно глотнул.
- Он... он уже вернулся?
- Да.
- Ну, я пошел в ванную. - И Скотт направился к двери. Парадин
перехватил взгляд Джейн и многозначительно покачал головой.
Гарри был дома, но он совершенно ничего не знал об этих странных
игрушках. Довольно мрачно Парадин приказал Скотту принести из его комнаты
все игрушки. И вот они все лежат в ряд на столе: кубик, абак, шлем, кукла
и еще несколько предметов непонятного назначения. Скотту был устроен
перекрестный допрос.
Какое-то время он героически лгал, но наконец не выдержал и с ревом и
всхлипываниями выложил свое признание.
После того как маленькая фигурка удалилась наверх, Парадин подвинул к
столу стул и стал внимательно рассматривать Коробку. Задумчиво поковырял
оплавленную поверхность. Джейн наблюдала за ним.
- Что это, Денни?
- Не знаю. Кто мог оставить коробку с игрушками у ручья?
- Она могла выпасть из машины.
- Только не в этом месте. К северу от железнодорожного полотна ручей
нигде не пересекает дорога. Там везде пустыри, и больше ничего. - Парадин
закурил сигарету. - Налить тебе чего-нибудь, милая?
- Я сама. - Джейн принялась за дело, глаза у нее были тревожные. Она
принесла Парадину стакан и стала за его спиной, теребя пальцами его
волосы.
- Что-нибудь не так?
- Разумеется, ничего особенного. Только вот откуда взялись эти
игрушки?
- У Джонсов никто не знает, а они получают свои товары из Нью-Йорка.
- Я тоже наводил справки, - признался Парадин. - Эта кукла... - он
ткнул в нее пальцем, - она меня тревожит. Может, это дело _т_а_м_о_ж_н_и_,
но мне хотелось бы знать, кто их делает.
- Может, спросить психолога? Абак - кажется, они устраивают тесты с
такими штуками.
Парадин прищелкнул пальцами:
- Точно! И слушай, у нас в университете на следующей неделе будет
выступать один малый, Холовей, он детский психолог. Он фигура, с
репутацией. Может быть, он что-нибудь знает об этих вещах?
- Холовей? Я не...
- Рекс Холовей. Он... хм-м-м! Он живет недалеко от нас. Может, это он
сам их сделал?
Джейн разглядывала абак. Она скорчила гримаску и выпрямилась.
- Если это он, то мне он не нравится. Но попробуй выяснить, Денни.
Парадин кивнул.
- Непременно.
Нахмурясь, он выпил коктейль. Он был слегка встревожен. Но не напуган
- пока.


Рекса Холовея Парадин привел домой к обеду неделю спустя. Это был
толстяк с сияющей лысиной, над толстыми стеклами очков как мохнатые
гусеницы нависали густые черные брови. Холовей как будто и не наблюдал за
детьми, но от него ничто не ускользало, что бы они ни делали и ни
говорили. Его серые глаза, умные и проницательные, ничего не пропускали.
Игрушки его обворожили. В гостиной трое взрослых собрались вокруг
стола, на котором они были разложены. Холовей внимательно их разглядывал,
выслушивая все то, что рассказывали ему Джейн и Парадин. Наконец он
прервал свое молчание:
- Я рад, что пришел сюда сегодня. Но не совсем. Дело в том, что все
это внушает тревогу.
- Как? - Парадин широко открыл глаза, а на лице Джейн отразился ужас.
То, что Холовей сказал дальше, их отнюдь не успокоило.
- Мы имеем дело с безумием. - Он улыбнулся, увидев, какое воздействие
произвели его слова. - С точки зрения взрослых, все дети безумны. Читали
когда-нибудь "Ураган на Ямайке" Хьюза?
- У меня есть. - Парадин достал с полки маленькую книжку. Холовей
протянул руку, взял книгу и стал перелистывать страницы, пока не нашел
нужного места. Затем стал читать вслух: - "Разумеется, младенцы еще не
являются людьми - это животные, со своей древней и разветвленной
культурой, как у кошек, у рыб, даже у змей. Они имеют сходную природу,
только сложнее и ярче, ибо все-таки из низших позвоночных это самый
развитый вид. Короче говоря, у младенцев есть свое собственное мышление, и
оно оперирует понятиями и категориями, которые невозможно перевести на
язык понятий и категорий человеческого мышления".
Джейн попыталась было воспринять его слова спокойно, но ей это не
удалось.
- Вы что, хотите сказать, что Эмма...
- Способны ли вы думать так, как ваша дочь? - спросил Холовей. -
Послушайте: "Нельзя уподобиться в мыслях младенцу, как нельзя уподобиться
в мыслях пчеле".
Парадин смешивал коктейли. Он сказал через плечо:
- Не слишком ли много теории? Насколько я понимаю, вы хотите сказать,
что у младенцев есть своя собственная культура и даже довольно высокий
интеллект?
- Не обязательно. Понимаете, это вещи несоизмеримые. Я только хочу
сказать, что младенцы размышляют совсем иначе, чем мы. Не обязательно
л_у_ч_ш_е_ - это вопрос относительных ценностей. Но это просто различный
способ развития... - В поисках подходящего слова он скорчил гримасу.
- Фантазии, - сказал Парадин довольно пренебрежительно, но с
раздражением из-за Эммы. - У младенцев точно такие же ощущения, как у нас.
- А кто говорит, что нет? - возразил Холовей. - Просто их разум
направлен в другую сторону, вот и все. Но этого вполне достаточно.
- Я стараюсь понять, - сказала Джейн медленно, - но у меня аналогия
только с моей кухонной машиной. В ней можно взбивать тесто и пюре, но
можно и выжимать сок из апельсинов.
- Что-то в этом роде. Мозг - коллоид, очень сложной организации. О
его возможностях мы пока знаем очень мало, мы даже не знаем, сколько он
способен воспринять. Но зато доподлинно известно, что, по мере того как
человеческое существо созревает, его мозг приспосабливается, усваивает
определенные стереотипы, и дальше мыслительные процессы базируются на
моделях, которые воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Вот
взгляните, - Холовей дотронулся до абака, - вы пробовали с ним
у_п_р_а_ж_н_я_т_ь_с_я_?
- Немного, - сказал Парадин.
- Но не так уж, а?
- Ну...
- А почему?
- Бессмысленно, - пожаловался Парадин. - Даже в головоломке должна
быть какая-то логика. Но эти дурацкие углы...
- Ваш мозг приспособился к Эвклидовой системе, - сказал Холовей. -
Поэтому эта... штуковина вас утомляет и кажется бессмысленной. Но ребенку
об Эвклиде ничего не известно. И иной вид геометрии, отличный от нашего,
не покажется ему нелогичным. Он верит тому, что видит.
- Вы что, хотите сказать, что у этой чепухи есть четвертое измерение?
- возмутился Парадин.
- На вид, во всяком случае, нет, - согласился Холовей. - Я только
хочу сказать, что наш разум, приспособленный к Эвклидовой системе, не
может увидеть здесь ничего, кроме клубка запутанной проволоки. Но ребенок
- особенно маленький - может увидеть и нечто иное. Не сразу. Конечно, и
для него это головоломка. Но только ребенку не мешает предвзятость
мышления.
- Затвердение мыслительных артерий, - вставила Джейн.
Но Парадина это не убедило.
- Тогда, значит, ребенку легче справиться с дифференциальными и
интегральными уравнениями, чем Эйнштейну?
- Нет, я не это хотел сказать. Мне ваша точка зрения более или менее
ясна. Только...
- Ну хорошо. Предположим, что существуют два вида геометрии -
ограничим число видов, чтобы облегчить пример. Наш вид, Эвклидова
геометрия, и еще какой-то, назовем его X. X никак не связан с Эвклидовой
геометрией, но основан на иных теоремах. В нем два и два не обязательно
должны быть равны четырем, они могут быть равны Y2, а могут быть даже
вовсе _н_е _р_а_в_н_ы_ ничему. Разум младенца еще ни к чему не
приспособился, если не считать некоторых сомнительных факторов
наследственности и среды. Начните обучать ребенка принципам Эвклида...
- Бедный малыш, - сказала Джейн.
Холовей бросил на нее быстрый взгляд.
- Основам эвклидовой системы. Начальным элементам. Математика,
геометрия, алгебра - это все идет гораздо позже. Этот путь развития нам
знаком. А теперь представьте, что ребенка начинают обучать основным
принципам этой логики X.
- Начальные элементы? Какого рода?
Холовей взглянул на абак.
- Для нас в этом нет никакого смысла. Мы приспособились к эвклидовой
системе.
Парадин налил себе неразбавленного виски.
- Это прямо-таки ужасно. Вы не ограничиваетесь одной математикой.
- Верно! Я вообще ничего не хочу ограничивать. Да и каким образом? Я
не приспособлен к логике X.
- Вот вам и ответ, - сказала Джейн со вздохом облегчения.
- А кто к ней приспособлен? Ведь чтобы сделать вещи, за которые вы,
видимо, принимаете эти игрушки, понадобился бы именно такой человек.
Холовей кивнул, глаза его щурились за толстыми стеклами очков.
- Может быть, такие люди существуют.
- Где?
- Может быть, они предпочитают оставаться в неизвестности.
- Супермены?
- Хотел бы я знать! Видите ли, Парадин, все опять упирается в
отсутствие критериев. По нашим нормам, эти люди в некоторых отношениях
могут показаться сверхумниками, а в других - слабоумными. Разница не
количественная, а качественная. Они по-иному _м_ы_с_л_я_т_. И я уверен,
что мы способны делать кое-что, чего они не умеют.
- Может быть, они бы и не захотели, - сказала Джейн.
Парадин постучал пальцем по оплавленным приспособлениям на
поверхности Коробки.
- А как насчет этого? Это говорит о...
- О какой-то цели, разумеется.
- Транспортация?
- Это прежде всего приходит в голову. Если это так. Коробка могла
попасть сюда откуда угодно.
- Оттуда... где... все _п_о_-_д_р_у_г_о_м_у_? - медленно спросил
Парадин.
- Именно. В космосе или даже во времени. Не знаю. Я психолог. И, к
счастью, я тоже приспособлен к Эвклидовой системе.
- Странное, должно быть, место, - сказала Джейн. - Денни, выброси эти
игрушки.
- Я и собираюсь.
Холовей взял в руки стеклянный кубик.
- Вы подробно расспрашивали детей?
Парадин ответил:
- Ага, Скотт сказал, что, когда он впервые заглянул в кубик, там были
человечки. Я спросил его, что он видит там сейчас.
- Что он сказал? - Психолог перестал хмуриться.
- Он сказал, что они что-то строят. Это его точные слова. Я спросил:
кто, человечки? Но он не смог объяснить.
- Ну да, понятно, - пробормотал Холовей, - это, наверно,
прогрессирует. Как давно у детей эти игрушки?
- Кажется, месяца три.
- Вполне достаточно. Видите ли, совершенная игрушка механическая, но
она и обучает. Она должна заинтересовать ребенка своими возможностями, но
и обучать, желательно незаметно. Сначала простые задачи. Затем...
- Логика X, - сказала бледная, как мел, Джейн.
Парадин ругнулся вполголоса.
- Эмма и Скотт совершенно нормальны!
- А вы знаете, как работает их разум сейчас?
Холовей не стал развивать свою мысль. Он потрогал куклу.
- Интересно было бы знать, каковы критерии там, откуда появились эти
вещи? Впрочем, метод индукции мало что даст. Слишком много неизвестных
факторов. Мы не можем представить себе мир, который основан на факторе X -
среда, приспособленная к разуму, мыслящему неизвестными категориями X.
- Это ужасно, - сказала Джейн.
- Им так не кажется. Вероятно, Эмма быстрее схватывает X, чем Скотт,
потому что ее разум еще не приспособился к нашей среде.
Парадин сказал:
- Но я помню многое из того, что я делал ребенком. Даже когда был
совсем маленьким.
- Ну и что?
- Я... был тогда... безумен?
- Критерием вашего безумия является как раз то, чего вы не помните, -
возразил Холовей, - но я употребляю слово "безумие" только как удобный
символ, обозначающий отклонение от принятой человеческой нормы.
Произвольную норму здравомыслия.
Джейн опустила стакан.
- Вы сказали, господин Холовей, что методом индукции здесь
действовать трудно. Однако мне кажется, что вы именно этим и занимаетесь,
а фактов у вас очень мало. Ведь эти игрушки...
- Я прежде всего психолог, и моя специальность - дети. Я не юрист.
Эти игрушки именно потому говорят мне так много, что они не говорят почти
ни о чем.
- Вы можете и ошибаться.
- Я хотел бы ошибиться. Мне нужно проверить детей.
- Я позову их, - сказал Парадин.
- Только осторожно. Я не хочу их спугнуть.
Джейн кивком указала на игрушки. Холовей сказал:
- Это пусть останется, ладно?
Но когда Эмму и Скотта позвали, психолог не сразу приступил к прямым
расспросам. Незаметно ему удалось вовлечь Скотта в разговор, то и дело
вставляя нужные ему слова. Ничего такого, что явно напоминало бы тест по
ассоциациям - ведь для этого нужно сознательное участие второй стороны.
Самое интересное произошло, когда Холовей взял в руки абак.
- Может быть, ты покажешь мне, что с этим делать?
Скотт заколебался.
- Да, сэр. Вот так... - Бусина в его умелых руках скользнула по
запутанному лабиринту так ловко, что никто из них не понял, что она в
конце-концов исчезла. Это мог быть просто фокус. Затем опять...
Холовей попробовал сделать то же самое. Скотт наблюдал, морща нос.
- Вот так?
- Угу. Она должна идти вот _с_ю_д_а_...
- Сюда? Почему?
- Ну, потому что иначе не получится.
Но разум Холовея был приспособлен к Эвклидовой системе. Не было
никакого очевидного объяснения тому, что бусина должна скользить с этой
проволочки на другую, а не иначе. В этом не видно было никакой логики.
Ни один из взрослых как-то не понял точно, исчезла бусина или нет.
Если бы они ожидали, что она должна исчезнуть, возможно, они были бы
гораздо внимательнее.
В конце концов так ни к чему и не пришли. Холовею, когда он прощался,
казалось, было не по себе.
- Можно мне еще прийти?
- Я бы этого хотела, - сказала Джейн. - Когда угодно. Вы все еще
полагаете...
Он кивнул.
- Их умы реагируют ненормально. Они вовсе не глупые, но у меня очень
странное впечатление, что они делают выводы совершенно непонятным нам
путем. Как если бы они пользовались алгеброй там, где мы пользуемся
геометрией. Вывод такой же, но достигнут другим методом.
- А что делать с игрушками? - неожиданно спросил Парадин.
- Уберите их подальше. Если можно, я хотел бы их пока взять.
В эту ночь Парадин плохо спал. Холовей провел неудачную аналогию. Она
наводила на тревожные размышления. Фактор X. Дети используют в
рассуждениях алгебру там, где взрослые пользуются геометрией. Пусть так.
Только... Алгебра может дать такие ответы, каких геометрия дать не может,
потому что в ней есть термины и символы, которые нельзя выразить
геометрически. А что, если логика X приводит к выводам, непостижимым для
человеческого разума?
- Ч-черт! - прошептал Парадин. Рядом зашевелилась Джейн.
- Милый! Ты тоже не спишь?
- Нет. - Он поднялся и пошел в соседнюю комнату. Эмма спала,
безмятежная, как херувим, пухлая ручка обвила мишку. Через открытую дверь
Парадину была видна темноволосая голова Скотта, неподвижно лежавшая на
подушке.
Джейн стояла рядом. Он обнял ее.
- Бедные малыши, - прошептала она. - А Холовей назвал их
ненормальными. Наверное, это мы сумасшедшие, Деннис.
- Нда-а. Просто мы нервничаем.
Скотт шевельнулся во сне. Не просыпаясь, он пробормотал что-то - это
явно был вопрос, хотя вроде бы и не на каком-либо языке. Эмма пропищала
что-то, звук ее голоса резко менял тон.
Она не проснулась. Дети лежали не шевелясь. Но Парадину подумалось, и
от этой мысли неприятно засосало под ложечкой, что это было, как будто
Скотт спросил Эмму о чем-то, и она ответила.
Неужели их разум изменился настолько, что даже сон - и тот был у них
иным?
Он отмахнулся от этой мысли.
- Ты простудишься. Вернемся в постель. Хочешь чего-нибудь выпить?
- Кажется, да, - сказала Джейн, наблюдая за Эммой. Рука ее потянулась
было к девочке, но она отдернула ее.
- Пойдем. Мы разбудим детей.
Вместе они выпили немного бренди, но оба молчали. Потом, во сне,
Джейн плакала.


Скотт не проснулся, но мозг его работал, медленно и осторожно
выстраивая фразы, вот так:
- Они заберут игрушки. Этот толстяк... может быть листава опасен. Но
направления Горика не увидеть... им дун уванкрус у них нет...
Интрадикция... яркая, блестящая. Эмма. Она сейчас уже гораздо больше
копранит, чем... Все-таки не пойму, как... тавирарить миксер дист...
Кое-что в мыслях Смита можно было еще разобрать. Но Эмма
перестроилась на логику X гораздо быстрее. Она тоже размышляла.
Не так, как ребенок, не так, как взрослый. Вообще не так, как
человек. Разве что, может быть, как человек совершенно иного типа, чем
Homo sapiens.
Иногда и Скотту трудно было поспеть за ее мыслями. Постепенно Парадин
и Джейн опять обрели нечто вроде душевного равновесия. У них было
ощущение, что теперь, когда причина тревог устранена, дети излечились от
своих умственных завихрений.
Но иногда все-таки что-то было не так.
Однажды в воскресенье Скотт отправился с отцом на прогулку, и они
остановились на вершине холма. Внизу перед ними расстилалась довольно
приятная долина.
- Красиво, правда? - заметил Парадин.
Скотт мрачно взглянул на пейзаж.
- Это все неправильно, - сказал он.
- Как это?
- Ну, не знаю.
- Но что здесь неправильно?
- Ну... - Скотт удивленно замолчал. - Не знаю я.
В этот вечер, однако, Скотт проявил интерес, и довольно
красноречивый, к угрям.
В том, что он интересовался естественной историей, не было ничего
явно опасного. Парадин стал объяснять про угрей.
- Но где они мечут икру? И вообще, они ее мечут?
- Это все еще неясно. Места их нереста неизвестны. Может быть,
Саргассово море, или же где-нибудь в глубине, где давление помогает их
телам освобождаться от потомства.
- Странно, - сказал Скотт в глубоком раздумье.
- С лососем происходит более или менее то же самое. Для нереста он
поднимается вверх по реке. - Парадин пустился в объяснения. Скотт слушал,
завороженный.
- Но ведь это _п_р_а_в_и_л_ь_н_о_, пап. Он рождается в реке, и когда
научится плавать, уплывает вниз по течению к морю. И потом возвращается
обратно, чтобы метать икру, так?
- Верно.
- Только они не возвращались бы _о_б_р_а_т_н_о_, - размышлял Скотт, -
они бы просто посылали свою икру...
- Для этого нужен был бы слишком длинный яйцеклад, - сказал Парадин и
отпустил несколько осторожных замечаний относительно размножения.
Сына его слова не удовлетворили. Ведь цветы, возразил он, отправляют
свои семена на большие расстояния.
- Но ведь они ими не управляют. И совсем немногие попадают в
плодородную почву.
- Но ведь у цветов нет мозгов. Пап, почему люди живут _з_д_е_с_ь_?
- В Глендале?
- Нет, _з_д_е_с_ь_. Вообще здесь. Ведь, спорим, это еще не все, что
есть на свете.
- Ты имеешь в виду другие планеты?
Скотт помедлил.
- Это только... часть... чего-то большого. Это как река, куда плывет
лосось. Почему люди, когда вырастают, не уходят в океан?
Парадин сообразил, что Скотт говорит иносказательно. И на мгновение
похолодел. Океан?
Потомство этого рода не приспособлено к жизни в более совершенном
мире, где живут родители. Достаточно развившись, они вступают в этот мир.
Потом они сами дают потомство. Оплодотворенные яйца закапывают в песок, в
верховьях реки. Потом на свет появляются живые существа.
Они познают мир. Одного инстинкта совершенно недостаточно. Особенно
когда речь идет о таком роде существ, которые совершенно не приспособлены
к этому миру, не могут ни есть, ни пить, ни даже существовать, если только
кто-то другой не позаботится предусмотрительно о том, чтобы им все это
обеспечить.
Молодежь, которую кормят и о которой заботятся, выживет. У нее есть
инкубаторы, роботы. Она выживет, но она не знает, как плыть вниз по
течению, в большой мир океана.
Поэтому ее нужно воспитывать. Ее нужно ко многому приучить и
приспособить.
Осторожно, незаметно, ненавязчиво. Дети любят хитроумные игрушки. И
если эти игрушки в то же время обучают...


Во второй половине XIX столетия на травянистом берегу ручья сидел
англичанин. Около него лежала очень маленькая девочка и глядела в небо. В
стороне валялась какая-то странная игрушка, с которой она перед этим
играла. А сейчас она мурлыкала песенку без слов, а человек прислушивался
краем уха.
- Что это такое, милая? - спросил он наконец.
- Это просто я придумала, дядя Чарли.
- А ну-ка спой еще раз. - Он вытащил записную книжку.
Девочка спела еще раз.
- Это что-нибудь означает?
Она кивнула.
- Ну да. Вот как те сказки, которые я тебе рассказывала, помнишь?
- Чудесные сказки, милая.
- И ты когда-нибудь напишешь про это в книгу?
- Да, только нужно их очень изменить, а то никто их не поймет. Но я
думаю, что песенку твою я изменять не буду.
- И нельзя. Если ты что-нибудь в ней изменишь, пропадет весь смысл.
- Этот кусочек, во всяком случае, я не изменю, - пообещал он. - А что
он обозначает?
- Я думаю, что это путь туда, - сказала девочка неуверенно. - Я пока
точно не знаю. Это мои волшебные игрушки мне так сказали.
- Хотел бы я знать, в каком из лондонских магазинов продаются такие
игрушки?
- Мне их мама купила. Она умерла. А папе дела нет.
Это была неправда. Она нашла эти игрушки в Коробке как-то раз, когда
играла на берегу Темзы. И игрушки были поистине удивительные.
Эта маленькая песенка - дядя Чарли думает, что она не имеет смысла.
(На самом деле он ей не дядя, вспомнила она, но он хороший.) Песенка очень
даже имеет смысл. Она указывает путь. Вот она сделает все, как учит
песенка, и тогда...
Но она была уже слишком большая. Пути она так и не нашла.


Скотт то и дело приносил Эмме всякую всячину и спрашивал ее мнение.
Обычно она отрицательно качала головой. Иногда на ее лице отражалось
сомнение. Очень редко она выражала одобрение. После этого она обычно целый
час усердно трудилась, выводя на клочках бумаги немыслимые каракули, а
Скотт, изучив эти записи, начинал складывать и передвигать свои камни,
какие-то детали, огарки свечей и прочий мусор. Каждый день прислуга
выбрасывала все это, и каждый день Скотт начинал все сначала.
Он снизошел до того, чтобы кое-что объяснить своему недоумевающему
отцу, который не видел в игре ни смысла, ни системы.
- Но почему этот камешек именно сюда?
- Он твердый и круглый, пап. Его место именно здесь.
- Но ведь и этот вот тоже твердый и круглый.
- Ну, на нем есть вазелин. Когда доберешься до этого места, отсюда
иначе не разберешь, что это круглое и твердое.
- А дальше что? Вот эта свеча?
Лицо Скотта выразило отвращение.
- Она в конце. А здесь нужно вот это железное кольцо.
Парадину подумалось, что это как игра в следопыты, как поиски вех в
лабиринте. Но опять тот самый произвольный фактор. Объяснить, почему Скотт
располагал свою дребедень так, а не иначе, логика - привычная логика -
была не в состоянии.
Парадин вышел. Через плечо он видел, как Скотт вытащил из кармана
измятый листок бумаги и карандаш и направился к Эмме, на корточках
размышляющей над чем-то в уголке.
Ну-ну...


Джейн обедала с дядей Гарри, и в это жаркое воскресное утро, кроме
газет, нечем было заняться. Парадин с коктейлем в руке устроился в самом
прохладном месте, какое ему удалось отыскать, и погрузился в чтение
комиксов.
Час спустя его вывел из состояния дремоты топот ног наверху. Скотт
кричал торжествующе:
- Получилось, пузырь! Давай сюда...
Парадин, нахмурясь, встал. Когда он шел к холлу, зазвенел телефон.
Джейн обещала позвонить...
Его рука уже прикоснулась к трубке, когда возбужденный голосок Эммы
поднялся до визга. Лицо Парадина исказилось.
- Что, черт побери, там, наверху, происходит?
Скотт пронзительно вскрикнул:
- Осторожней! Сюда!
Парадин забыл о телефоне. С перекошенным лицом, совершенно сам не
свой, он бросился вверх по лестнице. Дверь в комнату Скотта была открыта.
Дети исчезали.
Они таяли постепенно, как рассеивается густой дым на ветру, как
колеблется изображение в кривом зеркале. Они уходили держась за руки, и
Парадин не мог понять куда, и не успел он моргнуть, стоя на пороге, как их
уже не было.
- Эмма, - сказал он чужим голосом, - Скотти!
На ковре лежало какое-то сооружение - камни, железное кольцо - мусор.
Какой принцип у этого сооружения - произвольный?
Под ноги ему попался скомканный лист бумаги. Он машинально поднял
его.
- Дети. Где вы? Не прячьтесь...
ЭММА! СКОТТИ!
Внизу телефон прекратил свой оглушительно-монотонный звон.
Парадин взглянул на листок, который был у него в руке.
Это была страница, вырванная из книги. Непонятные каракули Эммы
испещряли и текст, и поля. Четверостишие было так исчеркано, что его почти
невозможно было разобрать, но Парадин хорошо помнил "Алису в Зазеркалье".
Память подсказала ему слова:

Часово - жиркие товы.
И джикали, и джакали в исходе.
Все тенали бороговы.
И гуко свитали оводи.

Ошалело он подумал: Шалтай-Болтай у Кэрролла объяснил Алисе, что это
означает. "Жиркие" - значит смазанные жиром и гладкие. Исход - основание у
солнечных часов. Солнечные часы. Как-то давно Скотт спросил, что такое
исход. Символ?
"Часово гукали..."
Точная математическая формула, дающая все условия, и в символах,
которые дети поняли. Этот мусор на полу. "Товы" должны быть "жиркие" -
вазелин? - и их надо расположить в определенной последовательности, так,
чтобы они "джикали" и "джакали".
Б_е_з_у_м_и_е_!
Но для Эммы и Скотта это не было безумием. Они мыслили по-другому.
Они пользовались логикой X. Эти пометки, которые Эмма сделала на странице,
- она перевела слова Кэрролла в символы, понятные ей и Скотту.
Произвольный фактор для детей перестал быть произвольным. Они
выполнили условия уравнения времени-пространства. "И гуко свитали
оводи..."
Парадин издал какой-то странный гортанный звук. Взглянул на нелепое
сооружение на ковре. Если бы он мог последовать туда, куда оно ведет,
вслед за детьми... Но он не мог. Для него оно было бессмысленным. Он не
мог справиться с произвольным фактором. Он был приспособлен к Эвклидовой
системе. Он не сможет этого сделать, даже если сойдет с ума... Это будет
совсем не то безумие.
Его мозг как бы перестал работать. Но это оцепенение, этот ужас через
минуту пройдут... Парадин скомкал в пальцах бумажку.
- Эмма, Скотти, - слабым, упавшим голосом сказал он, как бы не ожидая
ответа.
Солнечные лучи лились в открытые окна, отсвечивая в золотистом
мишкином меху. Внизу опять зазвенел телефон.

Аватара пользователя
Старожил
Сообщения: 2791
Зарегистрирован: 13 мар 2013, 13:41
Репутация: 392
Пол:

Re: Проза, которая нам нравится...

Сообщение warriorspirit » 21 дек 2016, 12:02

Кир Булычев

«МОЖНО ПОПРОСИТЬ НИНУ?»
Проза, которая нам нравится... - 21ecf64531.jpg
— Можно попросить Нину? — сказал я.
— Это я, Нина.
— Да? Почему у тебя такой странный голос?
— Странный голос?
— Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь?
— Не знаю.
— Может быть, мне не стоило звонить?
— А кто говорит?
— С каких пор ты перестала меня узнавать?
— Кого узнавать?
Голос был моложе Нины лет на двадцать. А на самом деле Нинин голос лишь лет на пять моложе хозяйки. Если человека не знаешь, по голосу его возраст угадать трудно. Голоса часто старятся раньше владельцев. Или долго остаются молодыми.
— Ну ладно, — сказал я. — Послушай, я звоню тебе почти по делу.
— Наверно, вы все-таки ошиблись номером, — сказала Нина. — Я вас не знаю.
— Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой?
— Ну вот! — Нина вздохнула, будто ей жаль было прекращать разговор. — Я не знаю никакого Вадика и Вадима Николаевича.
— Простите, — сказал я и повесил трубку.
Я не сразу набрал номер снова. Конечно, я просто не туда попал. Мои пальцы не хотели звонить Нине. И набрали не тот номер. А почему они не хотели?
Я отыскал в столе пачку кубинских сигарет. Крепких как сигары. Их, наверное, делают из обрезков сигар. Какое у меня может быть дело к Нине? Или почти дело? Никакого. Просто хотелось узнать, дома ли она. А если ее нет дома, это ничего не меняет. Она может быть, например, у мамы. Или в театре, потому что на тысячу лет не была в театре.
Я позвонил Нине.
— Нина? — сказал я.
— Нет, Вадим Николаевич, — ответила Нина. — Вы опять ошиблись. Вы какой номер набираете?
— 1494089.
— А у меня Арбат — один — тридцать два — пять три.
— Конечно, — сказал я. — Арбат — это четыре?
— Арбат — это Г.
— Ничего общего, — сказал я. — Извините, Нина.
— Пожалуйста, — сказала Нина. — Я все равно не занята.
— Постараюсь к вам больше не попадать, — сказал я. — Где-то заклиналось. вот и попадаю к вам. Очень плохо телефон работает.
— Да, — согласилась Нина.
Я повесил трубку.
Надо подождать. Или набрать сотню. Время. Что-то замкнется в перепутавшихся линиях на станции. И я дозвонюсь. «Двадцать два часа ровно», — сказала женщина по телефону «сто». Я вдруг подумал, что если ее голос записали давно, десять лет назад, то она набирает номер «сто», когда ей скучно, когда она одна дома, и слушает свой голос, свой молодой голос. А может быть, она умерла. И тогда ее сын или человек, который ее любил, набирает сотню и слушает ее голос.
Я позвонил Нине.
— Я вас слушаю, — сказала Нина молодым голосом. — Это опять вы, Вадим Николаевич?
— Да, — сказал я. — Видно, наши телефоны соединились намертво. Вы только не сердитесь, не думайте что я шучу. Я очень тщательно набирал номер, который мне нужен.
— Конечно, конечно, — быстро сказала Нина. — Я ни на минутку не подумала. А вы очень спешите, Вадим Николаевич?
— Нет, — сказал я.
— У вас важное дело к Нине?
— Нет, я просто хотел узнать, дома ли она.
— Соскучились?
— Как вам сказать…
— Я понимаю, ревнуете, — сказала Нина.
— Вы смешной человек, — сказал я. — Сколько вам лет, Нина?
— Тринадцать. А вам?
— Больше сорока. Между нами толстенная стена из кирпичей.
— И каждый кирпич — это месяц, правда?
— Даже один день может быть кирпичом.
— Да, — вздохнула Нина, — тогда это очень толстая стена. А о чем вы думаете сейчас?
— Трудно ответить. В данную минуту ни о чем. Я же разговариваю с вами.
— А если бы вам было тринадцать лет или даже пятнадцать, мы могли бы познакомиться, — сказала Нина. — Это было бы очень смешно. Я бы сказала: приезжайте завтра вечером к памятнику Пушкину. Я вас буду ждать в семь часов ровно. И мы бы друг друга не узнали. Вы где встречаетесь с Ниной?
— Как когда.
— И у Пушкина?
— Не совсем. Мы как-то встречались у «России».
— Где?
— У кинотеатра «Россия».
— Не знаю.
— Ну, на Пушкинской.
— Все равно почему-то не знаю. Вы, наверное, шутите. Я хорошо знаю Пушкинскую площадь.
— Неважно, — сказал я.
— Почему?
— Это давно было.
— Когда?
Девочке не хотелось вешать трубку. почему-то она упорно продолжала разговор.
— Вы одна дома? — спросил я.
— Да. Мама в вечернюю смену. Она медсестра в госпитале. Она на ночь останется. Она могла бы прийти и сегодня, но забыла дома пропуск.
— Ага, — сказал я. — Ладно, ложись спать, девочка. Завтра в школу.
— Вы со мной заговорили как с ребенком.
— Нет, что ты, говорю с тобой, как со взрослой.
— Спасибо. Только сами, если хотите, ложитесь спать с семи часов. До свидания. И больше не звоните своей Нине. А то опять ко мне попадете. И разбудите меня, маленькую девочку.
Я повесил трубку. Потом включил телевизор и узнал о том, что луноход прошел за смену 337 метров. Луноход занимался делом, а я бездельничал. В последний раз я решил позвонить Нине уже часов в одиннадцать, целый час занимал себя пустяками. И решил, что, если опять попаду на девочку, повешу трубку сразу.
— Я так и знала, что вы еще раз позвоните, — сказала Нина, подойдя к телефону. — Только не вешайте трубку. Мне, честное слово, очень скучно. И читать нечего. И спать еще рано.
— Ладно, — сказал я. — Давайте разговаривать. А почему вы так поздно не спите?
— Сейчас только восемь, — сказала Нина.
— У вас часы отстают, — сказал я. — Уже двенадцатый час.
Нина засмеялась. Смех у нее был хороший, мягкий.
— Вам так хочется от меня отделаться, что просто ужас, — сказала она. — Сейчас октябрь, и потому стемнело. И вам кажется, что уже ночь.
— Теперь ваша очередь шутить? — спросил я.
— Нет, я не шучу. У вас не только часы врут, но и календарь врет.
— Почему врет?
— А вы сейчас мне скажете, что у вас вовсе не октябрь, а февраль.
— Нет, декабрь, — сказал я. И почему-то, будто сам себе не поверил, посмотрел на газету, лежавшую рядом, на диване. «Двадцать третье декабря» — было написано под заголовком.
Мы помолчали немного, я надеялся, что она сейчас скажет «до свидания». Но она вдруг спросила:
— А вы ужинали?
— Не помню, — сказал я искренне.
— Значит, не голодный.
— Нет, не голодный.
— А я голодная.
— А что, дома есть нечего?
— Нечего! — сказала Нина. — Хоть шаром покати. Смешно, да?
— Даже не знаю, как вам помочь, — сказал я. — И денег нет?
— Есть, но совсем немножко. И все уже закрыто. А потом, что купишь?
— Да, — согласился я. — Все закрыто. Хотите, я пошурую в холодильнике, посмотрю, что там есть?
— У вас есть холодильник?
— Старый, — сказал я. — «Север». Знаете такой?
— Нет, — сказала Нина. — А если найдете, что потом?
— Потом? Я схвачу такси и подвезу вам. А вы спуститесь к подъезду и возьмете.
— А вы далеко живете? Я — на Сивцевом Вражке. Дом 15/25.
— А я на Мосфильмовской. У Ленинских гор. За университетом.
— Опять не знаю. Только это неважно. Вы хорошо придумали, и спасибо вам за это. А что у вас есть в холодильнике? Я просто так спрашиваю, не думайте.
— Если бы я помнил, — сказал я. — Сейчас перенесу телефон на кухню, и мы с вами посмотрим.
Я прошел на кухню, и провод тянулся за мной, как змея.
— Итак, — сказал я, — открываем холодильник.
— А вы можете телефон носить за собой? Никогда не слышала о таком.
— Конечно, могу. А ваш телефон где стоит?
— В коридоре. Он висит на стенке. И что у вас в холодильнике?
— Значит, так… что тут, в пакете? Это яйца, неинтересно.
— Яйца?
— Ага. Куриные. Вот, хотите, принесу курицу? Нет, она французская, мороженая. Пока вы ее сварите, совсем проголодаетесь. И мама придет с работы. Лучше мы вам возьмем колбасы. Или нет, нашел марокканские сардины, шестьдесят копеек банка. И к ним есть полбанки майонеза. Вы слышите?
— Да, — сказала Нина совсем тихо. — Зачем вы так шутите? Я сначала хотела засмеяться, а потом мне стало грустно.
— Это еще почему? В самом деле так проголодались?
— Нет, вы же знаете.
— Что я знаю?
— Знаете, — сказала Нина. Потом помолчала и добавила: — Ну и пусть! Скажите, а у вас есть красная икра?
— Нет, — сказал я. — Зато есть филе палтуса.
— Не надо, хватит, — сказала Нина твердо. — Давайте отвлечемся. Я же все поняла.
— Что поняла?
— Что вы тоже голодный. А что у вас из окна видно?
— Из окна? Дома, копировальная фабрика. Как раз сейчас, полдвенадцатого, смена кончается. И много девушек выходит из проходной. И еще виден «Мосфильм». И пожарная команда. И железная дорога. Вот по ней сейчас идет электричка.
— И вы все видите?
— Электричка, правда, далеко идет. Только видна цепочка огоньков, окон!
— Вот вы и врете!
— Нельзя так со старшими разговаривать, — сказал я. — Я не могу врать. Я могу ошибаться. Так в чем же я ошибся?
— Вы ошиблись в том, что видите электричку. Ее нельзя увидеть.
— Что же она, невидимая, что ли?
— Нет, видимая, только окна светиться не могут. Да вы вообще из окна не выглядывали.
— Почему? Я стою перед самым окном.
— А у вас в кухне свет горит?
— Конечно, а так как же я в темноте в холодильник бы лазил? У меня в нем перегорела лампочка.
— Вот, видите, я вас уже в третий раз поймала.
— Нина, милая, объясни мне, на чем ты меня поймала.
— Если вы смотрите в окно, то откинули затемнение. А если откинули затемнение, то потушили свет. Правильно?
— Неправильно. Зачем же мне затемнение? Война, что ли?
— Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир, что ли?
— Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток… Я не об этом.
— И я не об этом… Постойте, а вы инвалид?
— К счастью, все у меня на месте.
— У вас бронь?
— Какая бронь?
— А почему вы тогда не на фронте?
Вот тут я в первый раз только заподозрил неладное. Девочка меня вроде бы разыгрывала. Но делала это так обыкновенно и серьезно, что чуть было меня не испугала.
— На каком я должен быть фронте, Нина?
— На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте с немцами. Я серьезно говорю, я не шучу. А то вы так странно разговариваете. Может быть, вы не врете о курице и яйцах?
— Не вру, — сказал я. — И никакого фронта нет. Может быть, и в самом деле мне подъехать к вам?
— Так и я в самом деле не шучу! — почти крикнула Нина. — И вы перестаньте. Мне сначала было интересно и весело. А теперь стало как-то не так. Вы меня простите. Как будто вы не притворяетесь, а говорите правду.
— Честное слово, девочка, я говорю правду, — сказал я.
— Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет. Дров мало. И темно. Только коптилка. Сегодня электричества нет. И мне одной сидеть ой как не хочется. Я все теплые вещи на себя накутала.
И тут же она резко и как-то сердито повторила вопрос:
— Вы почему не на фронте?
— На каком я могу быть фронте? — Уже и в самом деле шутки зашли куда-то не туда. — Какой может быть фронт в семьдесят втором году!
— Вы меня разыгрываете?
Голос опять сменял тон, был он недоверчив, был он маленьким, три вершка от пола. И невероятная, забытая картинка возникла перед глазами — то, что было с мной, но много лет, тридцать или больше лет назад. когда мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла буржуйка. И я сижу не диване, подобрав ноги. И горит свечка, или это было керосиновая лампа? И курица кажется нереальной, сказочной птицей, которую едят только в романах, хотя я тогда не думал о курице…
— Вы почему замолчали? — спросила Нина. — Вы лучше говорите.
— Нина, — сказал я. — Какой сейчас год?
— Сорок второй, — сказала Нина.
И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в ее словах. Она не знает кинотеатра «Россия». И телефон у нее только из шести номеров. И затемнение…
— Ты не ошибаешься? — спросил я.
— Нет, — сказала Нина.
Она верила в то, что говорила. Может, голос обманул меня? Может, ей не тринадцать лет? Может, она, сорокалетняя женщина, заболела еще тогда, девочкой, и ей кажется, что она осталась там, где война?
— Послушайте, — сказал я спокойно. Не вешать же трубку. — Сегодня двадцать третье декабря 1972 года. Война кончилась двадцать семь лет назад. Вы это знаете?
— Нет, — сказала Нина.
— Вы знаете это. Сейчас двенадцатый час… Ну как вам объяснить?
— Ладно, — сказал Нина покорно. — Я тоже знаю, что вы не привезете мен курицу. Мне надо было догадаться, что французских куриц не бывает.
— Почему?
— Во Франции немцы.
— Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только если туристы. Но немецкие туристы бывают и у нас.
— Как так? Кто их пускает?
— А почему не пускать?
— Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы, наверно, просто вредитель или шпион?
— Нет, я работаю в СЭВе, Совете Экономической Взаимопомощи. Занимаюсь венграми.
— Вот и опять врете! В Венгрии фашисты.
— Венгры давным-давно прогнали своих фашистов. Венгрия — социалистическая республика.
— Ой, а я уж боялась, что вы и в самом деле вредитель. А вы все-таки все выдумываете. Нет, не возражайте. Вы лучше расскажите мне, как будет потом. Придумайте что хотите, только чтобы было хорошо. Пожалуйста. И извините меня, что я так с вами грубо разговаривала. Я просто не поняла.
И я не стал больше спорить. Как объяснить это? Я опять представил себе, как сижу в этом самом сорок втором году, как мне хочется узнать, когда наши возьмут Берлин и повесят Гитлера. И еще узнать, где я потерял хлебную карточку за октябрь. И сказал:
— Мы победим фашистов 9 мая 1945 года.
— Не может быть! Очень долго ждать.
— Слушай, Нина, и не перебивай. Я знаю лучше. И Берлин мы возьмем второго мая. Даже будет такая медаль — «За взятие Берлина». А Гитлер покончит с собой. Он примет яд. И даст его Еве Браун. А потом эсэсовцы вынесут его тело во двор имперской канцелярии, и обольют бензином, и сожгут.
Я рассказывал это не Нине. Я рассказывал это себе. И я послушно повторял факты, если Нина не верила или не понимала сразу, возвращался, когда она просила пояснить что-нибудь, и чуть было не потерял вновь ее доверия, когда сказал, что Сталин умрет. Но я потом вернул ее веру, поведав о Юрии Гагарине и о новом Арбате. И даже насмешил Нину, рассказав о том, что женщины будут носить брюки-клеш и совсем короткие юбки. И даже вспомнил, когда наши перейдут границу с Пруссией. Я потерял чувство реальности. Девочка Нина и мальчишка Вадик сидели передо мной на диване и слушали. Только они были голодные как черти. И дела у Вадика обстояли даже хуже, чем у Нины; хлебную карточку он потерял, и до конца месяца им с матерью придется жить на одну ее карточку, рабочую карточку, потому что Вадик посеял карточку где-то во дворе, и только через пятнадцать лет он вдруг вспомнит, как это было, и будет снова расстраиваться потому что карточку можно было найти даже через неделю; она, конечно, свалилась в подвал, когда он бросил на решетку пальто, собираясь погонять в футбол. И я сказал, уже потом, когда Нина устала слушать, то что полагала хорошей сказкой:
— Ты знаешь Петровку?
— Знаю, — сказала Нина. — А ее не переименуют?
— Нет. Так вот…
Я рассказал, как войти во двор под арку и где в глубине двора есть подвал, закрытый решеткой. И если это октябрь сорок второго года, середина месяца, то в подвале, вернее всего лежит хлебная карточка. Мы там, во дворе, играли в футбол, и я эту карточку потерял.
— Какой ужас! — сказала Нина. — Я бы этого не пережила. Надо сейчас же ее отыскать. Сделайте это.
Она тоже вошла во вкус игры, и где-то реальность ушла, и уже ни она, ни я не понимали, в каком году мы находимся, — мы были вне времен, ближе к ее сорок второму году.
— Я не могу найти карточку, — сказал я. — Прошло много лет. Но если сможешь, зайди туда, подвал должен быть открыт. В крайнем случае скажешь, что карточку обронила ты.
И в этот момент нас разъединили.
Нины не было. Что-то затрещало в трубке. Женский голос сказал:
— Это 1481815? Вас вызывает Орджоникидзе.
— Вы ошиблись номером, — сказал я.
— Извините, — сказал женский голос равнодушно.
И были короткие гудки. Я сразу же набрал снова Нинин номер. Мне нужно было извиниться. Нужно было посмеяться вместе с девочкой. Ведь получалась в общем чепуха…
— Да, — сказал голос Нины. Другой Нины.
— Это вы? — спросил я.
— А, это ты, Вадим? Что тебе не спится?
— Извини, — сказал я. — Мне другая Нина нужна.
— Что?
Я повесил трубку и снова набрал номер.
— Ты сума сошел? — спросила Нина. — Ты пил?
— Извини, — сказал я и снова бросил трубку.
Теперь звонить бесполезно. Звонок из Орджоникидзе все вернул на свои места. А какой у нее настоящий телефон? Арбат — три, нет, Арбат — один — тридцать два — тридцать… Нет, сорок…
Взрослая Нина позвонила мне сама.
— Я весь вечер сидела дома, — сказала она. — Думала, ты позвонишь, объяснишь, почему ты вчера так себя вел. Но ты, видно, совсем сошел с ума.
— Наверно, — согласился я. Мне не хотелось рассказывать ей о длинных разговорах с другой Ниной.
— Какая еще другая Нина? — спросила она. — Это образ? Ты хочешь заявить, что желал бы видеть меня иной?
— Спокойной ночи, Ниночка, — сказал я. — Завтра все объясню.
…Самое интересное, что у этой странной истории был не менее странный конец. На следующий день утром я поехал к маме. И сказал, что разберу антресоли. Я три года обещал это сделать, а тут приехал сам. Я знаю, что мама ничего не выкидывает. Из того, что, как ей кажется, может пригодиться. Я копался часа полтора в старых журналах, учебниках, разрозненных томах приложений к «Ниве». Книги были не пыльными, но пахли старой, теплой пылью. Наконец я отыскал телефонную книгу за 1950 год. книга распухла от вложенных в нее записок и заложенных бумажками страниц, углы которых были обтрепаны и замусолены. Книга было настолько знакома, что казалось странным, как я мог ее забыть, — если бы не разговор с Ниной, так бы никогда и не вспомнил о ее существовании. И стало чуть стыдно, как перед честно отслужившим костюмом, который отдают старьевщику на верную смерть.
Четыре первые цифры известны. Г-1—32… И еще я знал, что телефон, если никто из нас не притворялся, если надо мной не подшутили, стоял в переулке Сивцев Вражек, в доме 15/25. Никаких шансов найти тот телефон не было. Я уселся с книгой в коридоре, вытащив из ванной табуретку. Мама ничего не поняла, улыбнулась только проходя мимо, и сказала:
— Ты всегда так. Начнешь разбирать книги, зачитаешься через десять минут. И уборке конец.
Она не заметила, что я читаю телефонную книгу. Я нашел этот телефон. Двадцать лет назад он стоял в той же квартире, что и в сорок втором году. И записан был на Фролову К.Г.
Согласен, я занимался чепухой. Искал то, чего и быть не могло. Но вполне допускаю, что процентов десять вполне нормальных людей, окажись они на моем месте, делали бы то же самое. и я поехал на Сивцев Вражек.
Новые жильцы в квартире не знали, куда уехали Фроловы. Да и жила ли они здесь? Но мне повезло в домоуправлении. Старенькая бухгалтерша помнила Фроловых, с ее помощью я узнал все, что требовалось, через адресный стол.
Уже стемнело. По новому району, среди одинаковых панельных башен гуляла поземка. В стандартном двухэтажном магазине продавали французских кур в покрытых инеем прозрачных пакетах. У меня появился соблазн купить курицу и принести ее, как обещал, хоть и с двадцатилетнем опозданием. Но я хорошо сделал, что не купил ее. В квартире никого не было. И по тому, как гулко разносился звонок, мне показалось, что здесь люди не живут. Уехали.
Я хотел было уйти, но потом, раз уж забрался так далеко, позвонил в дверь рядом.
— Скажите, Фролова Нина Сергеевна — ваша соседка?
Парень в майке, с дымящимся паяльником в руке ответил равнодушно:
— Они уехали.
— Куда?
— Месяц как уехали на Север. До весны не вернутся. И Нина Сергеевна, и муж ее.
Я извинился, начал спускаться по лестнице. И думал, что в Москве, вполне вероятно, живет не одна Нина Сергеевна Фролова 1930 года рождения.
И тут дверь сзади снова растворилась.
— Погодите, — сказал тот же парень. — Мать что-то сказать хочет.
Мать его тут же появилась в дверях, запахивая халат.
— А вы кем ей будете?
— Так просто, — сказал я. — Знакомый.
— Не Вадим Николаевич?
— Вадим Николаевич.
— Ну вот, — обрадовалась женщина, — чуть было вас не упустила. Она бы мне никогда этого не простила. Нина так и сказала: не прощу. И записку на дверь приколола. Только записку, наверно, ребята сорвали. Месяц уже прошел. Она сказала, что вы в декабре придете. И даже сказала, что постарается вернуться, но далеко-то как…
Женщина стояла в дверях, глядела на меня, словно ждала, что я сейчас открою какую-то тайну, расскажу ей о неудачной любви. Наверное, она и Нину пытала: кто он тебе? И Нина тоже сказала ей: «Просто знакомый».
Женщина выдержала паузу, достала письмо из кармана халата.

«Дорогой Вадим Николаевич!
Я, конечно, знаю, что вы не придете. Да и как можно верить детским мечтам, которые и себе уже кажутся только мечтами. Но ведь хлебная карточка была в том самом подвале, о котором вы успели мне сказать…»
Поблагодарить можно здесь
Вперед нас ведут не резоны и доводы, а воля и желание П.Коэльо Изображение

Аватара пользователя
Ветеран
Сообщения: 3906
Зарегистрирован: 29 авг 2012, 13:18
Репутация: 688
Пол:

Re: Проза, которая нам нравится...

Сообщение Lady-darkness » 27 фев 2017, 14:26

О'Генри
На помощь, друг!
Когда я торговал скобяными товарами на Западе, мне не раз случалось наведываться по делам в один городишко под названием Салтилло, в Колорадо. Симон Белл держал там лавку, в которой торговал всякой всячиной, и я знал, что всегда смогу сбыть ему партию другую своего товара. Белл был этакий шестифутовый, басовитый детина, соединявший в себе типические черты Запада и Юга. Он нравился мне. Поглядеть на него, так можно было подумать, что он должен грабить дилижансы или жонглировать золотыми копями. Однако он отпускал вам дюжину кнопок или катушку ниток, проявляя при этом во сто раз больше обходительности и терпения, чем любая продавщица за прилавком столичного универсального магазина.
Мое последнее посещение Салтилло преследовало двоякую цель. Во-первых, я хотел продать свой товар, во вторых — дать Беллу добрый совет, воспользовавшись которым он мог сделать неплохое дельце.
В Маунтен-Сити — это город на Тихоокеанской, раз в пять крупнее Салтилло,- одно торговое предприятие не сегодня-завтра должно было вылететь в трубу. Торговало оно бойко и могло бы торговать еще лучше, но в результате неумелого ведения дел и чрезмерного пристрастия одного из компаньонов к азартным играм оказалось на краю банкротства. Все это еще не получило огласки, а мне стало известно стороной. Я знал, что, сразу выложив деньги, можно приобрести это предприятие за четверть его истинной стоимости.
Прибыв в Салтилло, я направился к Беллу в его лавку. Белл кивнул мне, и, как всегда, широкая улыбка медленно расплылась по его лицу, но он продолжал не спеша отпускать леденцы какой-то девчушке. Покончив с этим, он вышел из-за прилавка и пожал мне руку.
— Ишь ты, — сказал он (незатейливая шутка, которой неизменно встречалось каждое мое появление), — не иначе, как вы приехали делать видовые снимки наших гор. Сейчас как будто не сезон сбывать скобяные изделия?
Я рассказал Беллу про выгодное дело, которое наклевывалось в Маунтен-Сити. Если он хочет воспользоваться таким случаем, я готов, так и быть, остаться со всем своим товаром на руках и не помогать ему затовариваться в своем Салтилло.
— Звучит заманчиво, — сказал он с жаром. — Я бы не прочь расширить немножко дело. Очень вам признателен за эти сведения. Только… Ну ладно, пойдемте ко мне, вы переночуете у нас, а я подумаю.
Солнце уже село, и всем большим лавкам в Салтилло пора было закрываться на ночь. Приказчики захлопнули свои книги, заперли сейф, надели пиджаки и шляпы и отправились по домам. Белл задвинул засов на двойных дубовых дверях, и мы немножко постояли на крылечке, вдыхая свежий ароматный ветерок, потянувший с гор.
На улице появился высокий плотный мужчина и подошел к крыльцу лавки. Его пушистые черные усы, черные брови и курчавая черная шевелюра находились в странном противоречии с нежно-розовым цветом лица, который по всем законам естества должен был бы принадлежать блондину. Незнакомцу на вид было лет сорок. На нем был белый жилет, белая шляпа, часовая цепочка из золотых пятидолларовиков и недурного покроя серый костюм, в каких любят щеголять восемнадцатилетние юнцы, еще не окончившие колледж. Поглядев сначала с недоверием на меня, незнакомец устремил затем холодный и даже, как мне показалось, враждебный взгляд на Белла.
— Ну, как? — спросил Белл тоном, каким говорят с посторонними людьми. — Уладили вы это дело?
— Вопрос! — негодующе вскричал незнакомец. — Чего ради, по-вашему, я здесь околачиваюсь вторую неделю. Сегодня все будет закончено. Устраивает это вас, или вы, может, на попятный?
— Устраивает, — сказал Белл. — Я знал, что вы это сделаете.
— Еще бы вам не знать! — сказал величественный незнакомец. — Будто я раньше не делал.
— Делали, — согласился Белл. — Но и я тоже. Как вас кормят в гостинице?
— Зубы обломаешь. Но я терплю. А вы, кстати, не можете ли дать мне каких-либо указаний? Как лучше управляться с… с этим делом? Вы ведь знаете — у меня нет никакого опыта по этой части.
— Нет, не могу, — подумав, отвечал Белл. — Я все перепробовал. Вам придется самому поискать какой-нибудь способ.
— Умасливать не пробовали?
— Бочки масла пустил в расход.
— А подпруги с медными пряжками не пойдут в дело?
— И не пытайтесь. Я раз рискнул — вот что получилось.
Белл протянул руку. Даже в сгустившихся сумерках я разглядел на тыльной стороне кисти длинный белый шрам, похожий на след когтя, ножа или еще какого-нибудь острого предмета.
— О, вот как! — сказал незнакомец беспечно. — Ладно, поглядим.
Не прибавив больше ни слова, он пошел прочь. Но, отойдя шагов на десять, оборотился и крикнул:
— Вы держитесь подальше, когда я буду принимать груз, а то как бы не сорвалось дельце-то.
— Хорошо, — отвечал Белл. — Я буду действовать в своем направлении.
Смысл этой беседы остался для меня совершенно темен, но, поскольку она не имела ко мне никакого касательства, я тут же выбросил ее из головы. Однако необычайная внешность незнакомца нет-нет да всплывала у меня в памяти, пока мы с Беллом шли к нему домой, и я сказал:
— Этот ваш клиент довольно-таки мрачный тип. Я бы не хотел попасть с ним вместе в буран и быть засыпанным снегом в палатке на охоте.
— Вот, вот, — с воодушевлением подхватил Белл. — Настоящая гремучая змея, отравленная укусом тарантула.
— Он не похож на жителя Салтилло, — продолжал я.
— Да, — сказал Белл. — Он живет в Сакраменто. Приехал сюда по делу. Его зовут Джордж Ринго. Это мой лучший друг — единственный, пожалуй, настоящий друг за последние двадцать лет.
Я был так поражен, что не проронил ни слова.
Белл жил в простом, удобном, квадратном, двухэтажном белом домике на краю города. Он попросил меня обождать в гостиной. Это была удручающе благопристойная комната — красный плюш, соломенные цыновки, кружевные занавески, подобранные фестонами, и стеклянный шкаф, достаточно вместительный, чтобы держать в нем мумию, и набитый сверху донизу образчиками минералов.
Пока я ждал, у меня над головой вдруг раздались звуки, происхождение которых не может вызвать у вас ни малейшего сомнения, в какой бы части света вы их ни услышали. Это был сварливый женский голос, поднимавшийся все выше и выше, по мере нарастания клокотавшей в нем злобы. В промежутках между шквалами до меня долетал мерный рокот — голос Белла, пытающегося усмирить разбушевавшуюся стихию.
Мало-помалу буря утихла. Но я все же успел услышать, как женщина сказала, понизив голос, с выражением сдержанной ярости, звучавшей внушительнее, чем вес предыдущие вопли:
— Ну, теперь конец. Слышишь — конец. О, ты еще пожалеешь!
В доме, насколько я знал, никого, кроме четы Беллов и прислуги, не было. Меня представили миссис Белл за ужином.
На первый взгляд она показалась мне красивой женщиной, но я вскоре заметил, что это — красота с червоточиной. Раздражительность, неуравновешенность, крикливость, эгоизм, вечное чем-нибудь недовольство и неумение владеть собой чрезвычайно портили ее женственную прелесть. За ужином она была деланно весела, притворно добродушна и подчеркнуто смиренна, что изобличало в ней особу с заскоками и капризами. При всем том это, несомненно, была женщина, не лишенная привлекательности в глазах мужчин.
После ужина мы с Беллом вынесли стулья на травку и уселись покурить при лунном свете. Полная луна, как известно, — колдунья. При бледном ее сиянии правдивые люди открывают вам самые драгоценные сокровища своего сердца, а лгуны выдавливают на палитру рассказа самые яркие краски из тюбиков своих фантазии. Я увидел, как широкая улыбка снова медленно разлилась по лицу Белла…
— Вам, верно, кажется странной такая дружба, как у нас с Джорджем, — сказал он. — Нам, признаться, никогда не доставляло особенного удовольствия общение друг с другом. Но мы одинаково понимаем дружбу и все эти годы никогда от этого не отступали. Я постараюсь дать вам некоторое представление о том, как мы это себе представляем.
Человеку нужен один-единственный друг. Тот, кто околачивается возле вас, пьет ваше виски, хлопает вас по плечу, расписывает, как он вас любит, и отнимает у вас время, — это еще не друг, даже если вы играли с ним в камушки в школе и удили рыбу в одном ручье. Пока вам не понадобился истинный друг, может, сойдет и этот. Но настоящий друг, на мой взгляд, это тот, на кого вы можете положиться — вот как я на Джорджа, а он на меня.
С давних пор мы с ним были связаны на самый различный лад. На паях гоняли в Нью-Мексико фургоны с товаром, вместе рыли кой-какое золотишко и слегка поигрывали в карты. Каждому из нас случалось время от времени попадать в беду, и на этой почве мы с ним главным образом и сошлись. А еще, вероятно потому, что не испытывали потребности слишком часто видеться друг с другом и не слишком друг другу докучали. Джордж — тщеславный малый и отчаянный хвастун. Послушать его, так стоит ему только дунуть, и самый большой из гейзеров в Иосемитской долите тотчас уберется назад в свою дырку. Я человек тихий, люблю почитать, поразмышлять. Чем чаще нам с ним приходилось встречаться, тем меньше мы искали этих встреч. Если бы Джордж попробовал хлопнуть меня по плечу или просюсюкать что-нибудь насчет нашей дружбы, как делают это, я видел, некоторые так называемые друзья-приятели, я бы вздул его, не сходя с места. То же самое и он. Мои замашки так же противны ему, как мне — его. На прииске мы с ним всегда жили в разных палатках, чтобы не навязывать друг другу свою омерзительную личность.
И все же со временем мы поняли, что в беде каждый из нас может рассчитывать на другого — вплоть до его последнего доллара, честного слова или лжесвидетельства, последней пули в его винчестере, последней капли крови в жилах. Мы никогда с ним об этом не говорили — это бы все испортило, — а просто убедились на деле. Как-то раз я схватил шляпу, вскочил в товарный вагон и проехал двести миль до Айдахо, чтобы удостоверить его личность, когда его хотели повесить, приняв за железнодорожного бандита. А раз как-то я валялся в тифу в своей палатке, где-то в Техасе, без гроша в кармане и без смены белья, и послал за Джорджем в Бойз-Сити. Он приехал с первым поездом. Ни слова не говоря, пришпилил к палатке дорожное зеркальце, подкрутил усы и втер какое-то снадобье в волосы (они у него от природы ярко-рыжие), после чего с исключительным мастерством изругал меня на все корки и снял пальто.
— Ну вы, трухлявый старый гриб, какого черта вы разлеглись? — сказал он. — Надо же быть таким идиотом, — небось налакались воды из какого-нибудь гнилого болота? И уж вы, конечно, не можете не валиться в постель и не подымать визга, когда вас укусит москит ли кольнет под ложечкой?
Я здорово обозлился.
— У вас не слишком приятная манера ухаживать за больными, — сказал я. — Ступайте туда, откуда пришли, и дайте мне умереть естественной смертью. Очень жалею, что послал за вами.
— Я и то подумываю, не уехать ли, — сказал Джордж. — Кому это интересно — будете вы жить или загнетесь? Но раз уж меня сюда заманили, я теперь могу и подождать, пока не кончится это несварение желудка, или крапивная лихорадка, или что там у вас такое.
Две недели спустя, когда я пошел на поправку, доктор расхохотался и сказал, что, по его мнению, меня поставили на ноги не его лекарства, а то состояние бешенства, в котором я все это время пребывал.
Вот, собственно, как протекала наша дружба с Джорджем. Мы не разводили на этот счет никаких сентиментов. Все строилось на взаимных одолжениях — и только. Но каждый из нас знал, что другой всегда готов прийти ему на помощь.
Помню, как я однажды подшутил над Джорджем — просто, чтобы испытать его. Потом мне было даже совестно. Я мог бы не сомневаться в том, как он поступит.
Мы жили тогда в одном городишке в долине Сен-Луиса, где у нас было стадо овец и немного рогатого скота. Дело у нас было общее, а жили мы, как всегда, врозь. Из Восточных штатов ко мне приехала на лето моя тетушка, и я снял небольшой коттедж. Она тут же завела двух коров, несколько поросят и немного кур, чтобы придать дому обжитой вид. Джордж жил в маленькой хижине в полумиле от города.
Однажды у нас с тетушкой околел теленок. Ночью я разрубил его на куски, сложил эти останки в мешок и завязал его проволокой. Затем надел старую рубаху, основательно разодрал на ней ворот, почти напрочь оторвал один рукав, взъерошил себе волосы, вымазал руки красными чернилами и побрызгал ими немного на рубаху и на лицо. Думаю, что у меня был такой вид, словно я только что выдержал борьбу не на жизнь, а на смерть. Взвалил мешок на повозку и поехал к Джорджу. Я покричал перед его хижиной, и он вышел на порог в желтой пижаме, лакированных туфлях и в феске. Джордж всегда был страшным франтом.
Я свалил мешок на землю.
— Ш-ш-ш! — прошипел я, с безумным видом озираясь по сторонам. — Возьмите это, Джордж, и заройте где-нибудь за домом. Как есть, так и схороните. И не…
— Ну, чего вы раскудахтались, — говорит Джордж. — И, ради Создателя, пойдите умойтесь и переоденьте рубашку.
Он закурил трубку, — а я галопом поскакал обратно. Наутро он появился у нас в садике перед домом, где моя тетушка возилась со своими овощами и цветочками. Джордж раскланивается, изгибаясь дугой, рассыпается в комплиментах — он на этот счет мастак, когда захочет, — и просит тетушку подарить ему розовый куст. Он вскопал небольшую клумбу у себя за домом и хочет посадить там что-нибудь красивое и полезное. Тетушка, чрезвычайно польщенная, выкапывает с корнем один из своих самых больших кустов и отдает ему. Потом я видел, где он его посадил. На голом, без травы, хорошо утрамбованном месте. Ни я, ни Джордж никогда ни словом не обмолвились больше по этому поводу.
Луна поднялась выше, быть может стремясь вызвать прилив океана, — или эльфов из своих убежищ, а скорее всего — Симса Белла на дальнейшую откровенность.
— Вскоре после этого привелось и мне оказать услугу Джорджу Ринго, — продолжал Белл. — Он сколотил немного деньжат с помощью своих овец и коров и уехал в Денвер. Когда я его там увидел, он щеголял в замшевом жилете, желтых башмаках, полосатом костюме, похожем на тент над витриной бакалейной лавочки, и волосы у него были уже до того черны, что даже отливали вороненой сталью и выделялись своей чернотой в полном мраке. Я приехал в Денвер по его вызову. Джордж написал, что я срочно ему нужен, и просил прихватить с собой мой самый парадный костюм. Он был как раз на мне, когда я получил письмо, и я отбыл с ближайшим поездом. Джордж жил…
Белл оборвал свой рассказ и с минуту настороженно прислушивался.
— Мне показалось, что проехал кто-то по дороге, — пояснил он. — Да, так Джордж жил на курорте, на берегу озера под Денвером, и пускал там пыль в глаза, не жалея сил. Он снял двухкомнатный коттедж, обзавелся собакой какой-то невиданной породы, гамаком и дюжиной тросточек самого различного вида.
— Симс, — говорит он мне, — здесь есть одна вдова, которая вконец допекла меня разнообразными знаками внимания. Нет мне от нее спасенья. Не то чтоб она была некрасива или непривлекательна, но ее намерения слишком серьезны, а я еще не подготовлен к женитьбе и оседлому образу жизни. Стоит мне пойти на вечеринку, или посидеть на веранде отеля, или вообще появиться в каком-нибудь обществе, как она тут как тут — накинет на меня свое лассо и не дает общаться со всем прочим стадом. Мне нравится это местечко, — продолжал Джордж, — я тут имею успех в самом избранном кругу, и в мои планы вовсе не входит сматываться отсюда. Вот я и вызвал вас.
— А что же я должен делать? — спрашиваю.
— Ну, как, — говорит, — вы должны заставить ее изменить курс. Отрезать ее от меня. Прийти мне на помощь. Ну, что бы вы сделали, если бы увидели, что меня хочет съесть дикая кошка?
— Бросился бы на нее.
— Правильно, — говорит. — Вот и бросьтесь на миссис де Клинтон.
— А как я должен это сделать? — спрашиваю. — С применением физической силы и устрашения или каким-либо более мягким и приятным способом?
— Поухаживайте за ней, — говорит Джордж. — Сбейте ее с моего следа. Таскайте ее по ресторанам. Катайтесь с ней на лодке. Околачивайтесь возле нее, не отходите от нее ни на шаг. Постарайтесь вскружить ей голову, если сумеете. Некоторые женщины порядочные дуры. Кто знает, может, она и прельстится вами.
— А вы никогда не пытались, — спрашиваю я его, — несколько ослабить действие ваших роковых чар? Накинуть, так сказать, вуаль на вашу ослепительную красоту? Или позволить вашему чарующему голосу издать две-три резкие ноты? Короче, не пробовали ли вы сами как-нибудь отшить эту даму?
Джордж не уловил иронии в моих словах. Он подкрутил усы и уставился на носки своих башмаков.
— Вы же знаете, Симс, — говорит он, — мое отношение к женщинам. Я не могу не щадить их чувств. Это у меня в крови — я всегда вежлив с дамами, всегда потакаю их капризам. Но эта миссис де Клинтон просто мне не пара. К тому же я не создан для брака.
— Ладно, — говорю я. — Сделаю все, что в моих силах.
После этого я купил себе новый костюм и книжку о хорошем тоне и вцепился мертвой хваткой в миссис де Клинтон. Она была совсем недурна собой, очень живая и веселая. Первое время мне казалось, что, только стреножив эту даму, можно помешать ей таскаться за Джорджем по пятам. Но под конец я так ее приручил, что она стала вроде как с охотой кататься со мной верхом и на лодке и даже как будто принимала очень близко к сердцу, если я забывал послать ей с утра цветы. Все же мне как-то не нравилась ее манера поглядывать порой краешком глаза на Джорджа. А Джордж тем временем развлекался вовсю и мог вращаться и общаться, сколько влезет. Да, — продолжал Белл, — слов нет, миссис де Клинтон была очень хороша тогда. Она несколько изменилась с тех пор, как вы могли заметить за ужином.
— Что такое?! — воскликнул я.
— Я женился на миссис де Клинтон, — сказал Белл, — как-то раз вечером, после прогулки на лодке. Когда я сообщил об этом Джорджу, тот разинул рот, и мне показалось, что он готов изменить нашему правилу и выразить мне свою признательность. Но он подавил в себе этот порыв.
— Вот как, — сказал он, продолжая играть со своей собакой. — Надеюсь, это не причинит вам слишком больших хлопот. Что касается меня, то я никогда не женюсь.
— Это было три года назад, — продолжал рассказ Белл. — Мы обосновались в этом городе и примерно с год сравнительно неплохо ладили друг с другом. А потом все пошло кувырком. За последние два года жизнь моя постепенно превратилась в ад. Слышали небось сегодня скандальчик наверху? Ну, так это был очень приветливый прием по сравнению с тем, как меня обычно встречают. Ей скучно со мной, скучно в этом захудалом городишке, и она целый день рвет и мечет, бесится, как пантера в клетке. Я терпел, терпел и, наконец, две нежели назад воззвал о помощи. Мой призыв настиг Джорджа в Сакраменто. Получив телеграмму, он выехал с первым поездом.
Из дома быстрым шагом вышла миссис Белл и направилась к нам. Она казалась очень взволнованной или встревоженной, но старалась улыбаться, как радушная хозяйка, и говорить спокойно.
— Уже садится роса, — сказала она. — И час довольно поздний. Вы не хотите пойти в дом, джентльмены?
Белл вынул несколько сигар из кармана и сказал:
— Очень уж ночь хороша, неохота пока забираться в комнаты. Я думаю, мы с мистером Эймзом прогуляемся немного по дороге и выкурим еще по сигаре. Мне надобно потолковать с ним насчет некоторых закупок, которые я предполагаю сделать.
— Направо по дороге пойдете или налево? — спросила миссис Белл.
— Налево, — отвечал Белл.
Мне показалось, что миссис Белл вздохнула с облегчением.
Когда мы отошли от дома шагов на сто и деревья скрыли его из глаз, Белл свернул в густую рощу, тянувшуюся вдоль дороги, и мы направились обратно к дому. Шагах в двадцати от него мы остановились в тени деревьев. Я недоумевал — что значит этот маневр? И тут до нас долетел стук копыт — к дому приближался экипаж. Белл вынул часы и взглянул на них при лунном свете.
— Минута в минуту, — сказал он. — Джордж всегда точен.
Экипаж подъехал к дому и остановился в густой тени. Женская фигура с большим саквояжем в руках вышла из дома и поспешно направилась к экипажу. Затем мы услышали, как он быстро покатил обратно.
Я поглядел на Белла. Само собой разумеется, я не задал никакого вопроса, но, вероятно, Белл прочел его на моем лице.
— Она убежала с Джорджем, — сказал он просто. — Он все время держал меня в курсе событий. Через шесть месяцев она получит развод, и тогда Джордж женится на ней. Если он берется помочь, то никогда не останавливается на полдороге. У них уже все решено.
«Что же такое дружба, в конце-то концов?» — невольно подумалось мне.
Когда мы вернулись в дом, Белл завел о чем-то непринужденную беседу, и я старался ее поддерживать. Внезапно наш утренний разговор о фирме в Маунтен- Сити всплыл в моей памяти, и я стал настойчиво уговаривать Белла не упускать такой случай. Теперь он свободен, и ему легче сняться с места. А дело это, несомненно, очень выгодное.
Белл с минуту молчал. Я взглянул на него, и мне показалось, что он думает о чем- то другом, очень далеком от моего проекта.
— Нет, мистер Эймз, — сказал он наконец. — Я не могу пойти на это дело. Горячо признателен вам за ваши хлопоты, но я уж останусь здесь. Я не могу перебраться в Маунтен-Сити.
— Почему же? — спросил я.
— Миссис Белл, — отвечал он, — не захочет жить в Маунтен-Сити. Она не любит этого города и ни за что туда не поедет. Придется мне торчать здесь в Салтилло,
— Миссис Белл? — воскликнул я в полном недоумении. Я был так изумлен, что даже не пытался найти какой-нибудь смысл в его словах.
— Сейчас объясню, — сказал Белл. — Я знаю Джорджа и знаю миссис Белл. Джордж не очень-то покладист. Если ему что-нибудь не по нутру, он не станет долго терпеть — не то, что я. Я даю им от силы полгода — полгода супружеской жизни, — а затем последует разрыв, и миссис Белл вернется ко мне. Ей больше некуда деться. Значит, я должен сидеть здесь и ждать. А через полгода придется схватить чемодан и сесть на первый поезд. Потому что придет призыв от Джорджа:
«Друг, на помощь!»
Женщины-это не слабый пол. Слабый пол-это гнилые доски...

Аватара пользователя
Ветеран
Сообщения: 3906
Зарегистрирован: 29 авг 2012, 13:18
Репутация: 688
Пол:

Re: Проза, которая нам нравится...

Сообщение Lady-darkness » 20 мар 2017, 14:09

"Персики"

Перевод Е. Калашниковой.
Медовый месяц был в разгаре. Квартирку украшал новый ковер самого яркого красного цвета, портьеры с фестонами и полдюжины глиняных пивных кружек с оловянными крышками, расставленные в столовой на выступе деревянной панели Молодым все еще казалось, что они парят в небесах. Ни он, ни она никогда не видали, "как примула желтеет в траве у ручейка"; но если бы подобное зрелище представилось их глазам в указанный период времени, они бесспорно усмотрели бы в нем - ну, все то, что, по мнению поэта, полагается усмотреть в цветущей примуле настоящему человеку.
Новобрачная сидела в качалке, а ее ноги опирались на земной шар. Она утопала в розовых мечтах и в шелку того же оттенка. Ее занимала мысль о том, что говорят по поводу ее свадьбы с "Малышом Мак-Гарри в Гренландии, Белуджистане и на острове Тасмания. Впрочем, особого значения это не имело.
От Лондона до созвездия Южного Креста не нашлось бы боксера полусреднего веса, способного продержаться четыре часа - да что часа! четыре раунда -
против Малыша Мак-Гарри. И вот уже три недели, как он принадлежит ей; и достаточно прикосновения ее мизинца, чтобы заставить покачнуться того, против кого бессильны кулаки прославленных чемпионов ринга.
Когда любим мы сами, слово "любовь" - синоним самопожертвования и отречения. Когда любят соседи, живущие за стеной, это слово означает самомнение и нахальство.
Новобрачная скрестила свои ножки в туфельках и задумчиво поглядела на потолок, расписанный купидонами.
- Милый, - произнесла она с видом Клеопатры, высказывающей Антонию пожелание, чтобы Рим был поставлен ей на дом в оригинальной упаковке. -
Милый, я, пожалуй, съела бы персик.
Малыш Мак-Гарри встал и надел пальто и шляпу. Он был серьезен, строен, сентиментален и сметлив.
- Ну что ж, - сказал он так хладнокровно, как будто речь шла всего лишь о подписании условий матча с чемпионом Англии. - Сейчас пойду принесу.
- Только ты недолго, - сказала новобрачная. - А то я соскучусь без своего гадкого мальчика, И смотри, выбери хороший, спелый, После длительного прощанья, не менее бурного, чем если бы Малышу предстояло чреватое опасностями путешествие в дальние страны, он вышел на улицу.
Тут он призадумался, и не без оснований, так как дело происходило ранней весной и казалось мало вероятным, чтобы где-нибудь в промозглой сырости улиц и в холоде лавок удалось обрести вожделенный сладостный дар золотистой зрелости лета.
Дойдя до угла, где помещалась палатка итальянца, торгующего фруктами, он остановился и окинул презрительным взглядом горы завернутых в папиросную бумагу апельсинов, глянцевитых, румяных яблок и бледных, истосковавшихся по солнцу бананов.
- Персики есть? - обратился он к соотечественнику Данте, влюбленнейшего из влюбленных.
- Нет персиков, синьор, - вздохнул торговец. - Будут разве только через месяц. Сейчас не сезон. Вот апельсины есть хорошие. Возьмете апельсины?
Малыш не удостоил его ответом и продолжал поиски... Он направился к своему давнишнему другу и поклоннику, Джастесу О'Кэллэхэну, содержателю предприятия, которое соединяло в себе дешевый ресторанчик, ночное кафе и кегельбан. О'Кэллэхэн оказался на месте. Он расхаживал по ресторану и наводил порядок.
- Срочное дело, Кэл, - сказал ему Малыш. - Моей старушке взбрело на ум полакомиться персиком. Так что если у тебя есть хоть один персик, давай его скорей сюда. А если они у тебя водятся во множественном числе, давай несколько - пригодятся.
- Весь мой дом к твоим услугам, - отвечал О'Кэллэхэн. - Но только персиков ты в нем не найдешь. Сейчас не сезон. Даже на Бродвее и то, пожалуй, недостать персиков в эту пору года. Жаль мне тебя. Ведь если у женщины на что-нибудь разгорелся аппетит, так ей подавай именно это, а не другое. Да и час поздний, все лучшие фруктовые магазины уже закрыты. Но, может быть, твоя хозяйка помирится на апельсине? Я как раз получил ящик отборных апельсинов, так что если...
- Нет, Кэл, спасибо. По условиям матча требуются персики, и замена не допускается. Пойду искать дальше.
Время близилось к полуночи, когда Малыш вышел на одну из западных авеню. Большинство магазинов уже закрылось, а в тех, которые еще были открыты, его чуть ли не на смех поднимали, как только он заговаривал о персиках.
Но где-то там, за высокими стенами, сидела новобрачная и доверчиво дожидалась заморского гостинца. Так неужели же чемпион в полусреднем весе не раздобудет ей персика? Неужели он не сумеет перешагнуть через преграды сезонов, климатов и календарей, чтобы порадовать свою любимую сочным желтым или розовым плодом?
Впереди показалась освещенная витрина, переливавшаяся всеми красками земного изобилия. Но не успел Малыш заприметить ее, как свет погас. Он помчался во весь дух и настиг фруктовщика в ту минуту, когда тот запирал дверь лавки.
- Персики есть? - спросил он решительно.
- Что вы, сэр! Недели через две-три, не раньше. Сейчас вы их во всем городе не найдете. Если где-нибудь и есть несколько штук, так только тепличные, и то не берусь сказать, где именно. Разве что в одном из самых дорогих отелей, где люди не знают, куда девать деньги. А вот, если угодно, могу предложить превосходные апельсины, только сегодня пароходом доставлена партия.
Дойдя до ближайшего угла, Малыш с минуту постоял в раздумье, потом решительно свернул в темный переулок и направился к дому с зелеными фонарями у крыльца.
- Что, капитан здесь? - спросил он у дежурного полицейского сержанта, Но в это время сам капитан вынырнул из-за спины дежурного. Он был в штатском и имел вид чрезвычайно занятого человека.
- Здорово, Малыш! - приветствовал он боксера. - А я думал, вы совершаете свадебное путешествие.
- Вчера вернулся. Теперь я вполне оседлый гражданин города Нью-Йорка.
Пожалуй, даже займусь муниципальной деятельностью. Скажите-ка мне, капитан, хотели бы вы сегодня ночью накрыть заведение Денвера Дика?
- Хватились! - сказал капитан, покручивая ус. - Денвера прихлопнули еще два месяца назад.
- Правильно, - согласился Малыш. - Два месяца назад Рафферти выкурил его с Сорок третьей улицы. А теперь он обосновался в вашем околотке, и игра у него идет крупней, чем когда-либо. У меня с Денвером свои счеты. Хотите, проведу вас к нему?
- В моем околотке? - зарычал капитан. - Вы в этом уверены, Малыш? Если так, сочту за большую услугу с вашей стороны. А вам что, известен пароль?
Как мы попадем туда?
- Взломав дверь, - сказал Малыш. - Ее еще не успели оковать железом.
Возьмите с собой человек десять. Нет, мне туда вход закрыт. Денвер пытался меня прикончить. Он думает, что это я выдал его в прошлый раз. Но, между прочим, он ошибается. Однако поторопитесь, капитан. Мне нужно пораньше вернуться домой.
И десяти минут не прошло, как капитан и двенадцать его подчиненных, следуя за своим проводником, уже входили в подъезд темного и вполне благопристойного с виду здания, где в дневное время вершили свои дела с десяток солидных фирм.
- Третий этаж, в конце коридора, - негромко сказал Малыш. - Я пойду вперед.
Двое дюжих молодцов, вооруженных топорами, встали у двери, которую он им указал.
- Там как будто все тихо, - с сомнением в голосе произнес капитан. - Вы уверены, что не ошиблись, Малыш?
- Ломайте дверь, - вместо ответа скомандовал Малыш. - Если я ошибся, я отвечаю.
Топоры с треском врезались в незащищенную дверь. Через проломы хлынул яркий свет. Дверь рухнула, и участники облавы, с револьверами наготове, ворвались в помещение.
Просторная зала была обставлена с крикливой роскошью, отвечавшей вкусам хозяина, уроженца Запада. За несколькими столами шла игра. С полсотни завсегдатаев, находившихся в зале, бросились к выходу, желая любой ценой ускользнуть из рук полиции. Заработали полицейские дубинки. Однако большинству игроков удалось уйти.
Случилось так, что в эту ночь Денвер Дик удостоил притон своим личным присутствием. Он и кинулся первым на непрошенных гостей, рассчитывая, что численный перевес позволит сразу смять участников облавы. Но с той минуты, как он увидел среди них Малыша, он уже не думал больше ни о ком и ни о чем.
Большой и грузный, как настоящий тяжеловес, он с восторгом навалился на своего более хрупкого врага, и оба, сцепившись, покатились по лестнице вниз.
Только на площадке второго этажа, когда они, наконец, расцепились и встали на ноги, Малыш смог пустить в ход свое профессиональное мастерство, остававшееся без применения, пока его стискивал в яростном объятии любитель сильных ощущений весом в двести фунтов, которому грозила потеря имущества стоимостью в двадцать тысяч долларов.
Уложив своего противника. Малыш бросился наверх и, пробежав через игорную залу, очутился в комнате поменьше, отделенной от залы аркой.
Здесь стоял длинный стол, уставленный ценным фарфором и серебром и ломившийся от дорогих и изысканных яств, к которым, как принято считать, питают пристрастие рыцари удачи. В убранстве стола тоже сказывался широкий размах и экзотические вкусы джентльмена, приходившегося тезкой столице одного из западных штатов.
Из-под свисающей до полу белоснежной скатерти торчал лакированный штиблет сорок пятого размера. Малыш ухватился за него и извлек на свет божий негра-официанта во фраке и белом галстуке.
- Встань! - скомандовал Малыш. - Ты состоишь при этой кормушке?
- Да, сэр, я состоял. - Неужели нас опять сцапали, сэр?
- Похоже на то. Теперь отвечай: есть у тебя тут персики? Если нет, то, значит, я получил нокаут.
- У меня было три дюжины персиков, сэр, когда началась игра, но боюсь, что джентльмены съели все до одного Может быть, вам угодно скушать хороший, сочный апельсин, сэр?
- Переверни все вверх дном, - строго приказал Малыш, - но чтобы у меня были персики. И пошевеливайся, не то дело кончится плохо. Если еще кто-нибудь сегодня заговорит со мной об апельсинах, я из него дух вышибу.
Тщательный обыск на столе, отягощенном дорогостоящими щедротами Денвера Дика, помог обнаружить один-единственный персик, случайно пощаженный эпикурейскими челюстями любителей азарта. Он тут же был водворен в карман Малыша, и наш неутомимый фуражир пустился со своей добычей в обратный путь.
Выйдя на улицу, он даже не взглянул в ту сторону, где люди капитана вталкивали своих пленников в полицейский фургон, и быстро зашагал по направлению к дому.
Легко было теперь у него на душе. Так рыцари Круглого Стола возвращались в Камелот, испытав много опасностей и совершив немало подвигов во славу своих прекрасных дам. Подобно им, Малыш получил приказание от своей дамы и сумел его выполнить. Правда, дело касалось всего только персика, но разве не подвигом было раздобыть среди ночи этот персик в городе, еще скованном февральскими снегами? Она попросила персик; она была его женой; и вот персик лежит у него в кармане, согретый ладонью, которою он придерживал его из страха, как бы не выронить и не потерять.
По дороге Малыш зашел в ночную аптеку и сказал хозяину, вопросительно уставившемуся на него сквозь очки:
- Послушайте, любезнейший, я хочу, чтобы вы проверили мои ребра, все ли они целы. У меня вышла маленькая размолвка с приятелем, и мне пришлось сосчитать ступени на одном или двух этажах.
Аптекарь внимательно осмотрел его
- Ребра все целы, - гласило вынесенное им заключение. - Но вот здесь имеется кровоподтек, судя по которому можно предположить, что вы свалились с небоскреба "Утюг", и не один раз, а по меньшей мере дважды.
- Не имеет значения, - сказал Малыш. - Я только попрошу у вас платяную щетку.
В уютном свете лампы под розовым абажуром сидела новобрачная и ждала.
Нет, не перевелись еще чудеса на белом свете. Ведь вот одно лишь словечко о том, что ей чего-то хочется - пусть это будет самый пустяк: цветочек, гранат или - ах да, персик, - и ее супруг отважно пускается в ночь, в широкий мир, который не в силах против него устоять, и ее желание исполняется.
И в самом деле - вот он склонился над ее креслом и вкладывает ей в руку персик.
- Гадкий мальчик! - влюбленно проворковала она. - Разве я просила персик? Я бы гораздо охотнее съела апельсин.
Благословенна будь, новобрачная!

О. Генри - "Персики".
Женщины-это не слабый пол. Слабый пол-это гнилые доски...

Ответить
  • Похожие темы
    Ответы
    Просмотры
    Последнее сообщение

Вернуться в «Проза»